Правило двух минут

Холмен всегда любил Юнион-стейшн, хотя она располагалась всего в квартале от тюрьмы. Ему нравился испанский стиль: штукатурка, черепица, арки. Здесь ощущались городские корни, уходившие в историю Дикого Запада. Ребенком Холмен обожал смотреть по телевизору вестерны — единственное, на его памяти, чем он занимался вместе с отцом. Несколько раз старик приводил его на Ольвера-стрит, где расхаживали мексиканцы, одетые как настоящие вакеро. Они с отцом покупали чурро[7] и наблюдали за поездами на Юнион-стейшн. Все выглядело удивительно гармонично — Ольвера-стрит, вакеро и Юнион-стейшн, похожая на старинную испанскую миссию — в том месте, где когда-то зарождался Лос-Анджелес. Мать приходила с ним сюда всего один раз. Они пошли на перрон с невероятно высоким потолком и сели на одну из длинных деревянных скамеек. Она купила ему бутылку кока-колы и карамель. Холмену было тогда лет пять-шесть. Мать сказала, чтобы он подождал, пока она сходит в уборную. Через пять часов за ним приехал отец, которого разыскали служащие станции, потому что мать так и не вернулась. Через два года она умерла, и тогда старик признался, что мать хотела бросить его. Она села на поезд, но доехала только до Окснарда — на большее у нее не хватило духу. Он точно запомнил слова отца — «не хватило духу». И все-таки Холмену по-прежнему нравилась Юнион-стейшн. Она напоминала ему о Диком Западе, на который они с отцом всегда любовались по телевизору.

Холмен припарковался на стоянке возле перрона и пошел к главному входу. Через несколько минут его подобрала Поллард, и они поехали на Линкольнские высоты. До них было всего несколько минут.

Мать Антона Марченко жила в небогатом квартале между Мэйном и Бродвеем, недалеко от Чайна-тауна. Крохотные домишки постепенно разрушались, потому что у жильцов не хватало денег на ремонт. Дома были перенаселены; в них ютились два, три поколения одновременно, а иногда по несколько семей сразу: оставалось загадкой, как они вообще тут помещались. Холмен вырос примерно в таком же доме в другой части города, и улица произвела на него гнетущее впечатление. В давние времена, когда Холмен промышлял воровством, он был спокоен за свой дом и дома соседей. Он знал, что украсть у них нечего.

— Имейте в виду, — сказала Поллард, — сначала она будет говорить о том, как копы убили ее сына, так что придется сидеть и слушать. Позвольте мне самой вывести разговор на Фаулера.

— Вы — босс.

Поллард обернулась, взяла с заднего сиденья блокнот и положила его Холмену на колени.

— Вот, держите. Так, теперь направо. Постарайтесь вести себя как журналист.

Лейла Марченко оказалась низкорослой и коренастой, с широким славянским лицом, маленькими глазками и тонкими губами. Открыв дверь, она предстала перед ними в тяжелом черном платье и мягких шлепанцах. Холмену показалось, что вид у нее настороженный.

— Вы из газеты?

— Совершенно верно, — ответила Поллард. — Мы разговаривали с вами по телефону.

— Мы репортеры, — добавил Холмен.

Поллард выразительно кашлянула, веля ему заткнуться. Миссис Марченко распахнула дверь и пригласила их войти.

Гостиная была маленькая, заставленная разношерстной мебелью, приобретенной на распродажах и в комиссионках. Кондиционер в доме не работал. Три электрических настольных вентилятора стояли в разных углах, гоняя по комнате теплый воздух. Четвертый, сломанный, громоздился на столе. Все здесь, кроме вентиляторов, напоминало Холмену его старый дом, и он чувствовал себя неуютно. Маленькое замкнутое пространство походило на тюремную камеру. Ему захотелось поскорее уйти.

Миссис Марченко тяжело осела в кресло. Поллард устроилась на кушетке, Холмен примостился рядом.

— Итак, миссис Марченко, — бодро начала Поллард, — как я уже говорила по телефону, мы хотим написать статью, в которой расскажем о том, как полиция…

Поллард достаточно было произнести только это. Миссис Марченко мигом зарделась и стала жаловаться.

— Они были такие гадкие и грубые. Ворвались сюда, перевернули все вверх дном — легко иметь дело с одинокой старой женщиной. Они сломали лампу у меня в спальне. Они сломали мой вентилятор…

Она махнула рукой в сторону неподвижного вентилятора.

— Они топали по всему дому, а я была здесь одна, понимаете, совсем одна и боялась, что меня изнасилуют. Я до сих пор не верю ни единому их слову. Антон не совершал всех этих грабежей, может, только последний. Они обвинили его, чтобы хвастаться, будто у них нет нераскрытых дел. Они убили его. Этот человек по телевизору сказал, что Антон собирался сдаться, когда его застрелили. Сказал, что полиция злоупотребила своими полномочиями. А теперь они чудовищно врут, чтобы оправдаться. Я подам в суд на город. Я заставлю их заплатить.

Глаза старухи покраснели. Холмен поймал себя на том, что смотрит на сломанный вентилятор. Это было проще, чем смотреть на человеческое страдание.

— Макс?

— Что?

— Блокнот. Ты не мог бы передать мне блокнот?

Поллард протянула руку, и Холмен вложил в нее блокнот. Поллард вырвала листок и передала его миссис Марченко.