Правитель страны Даурия

– Мне уже многое в этом мире не в новость, госпожа Лукина. Время от времени сие навевает грустные мысли.

45

Атаман дочитал русскую эмигрантскую газету, недавно доставленную в Маньчжурию какими-то окольными путями из Стамбула, и с презрением отшвырнул её.

Только что он прочел статью о том, как где-то на Одере фюрер планирует создание оборонной линии под кодовым названием «Восточный вал», и рассвирепел: «Какой еще «Восточный вал» на Одере, в соболях-алмазах?! Восточные валы нужно было создавать здесь, на востоке России. Договориться с японцами да перебросить сюда хотя бы два-три отборных полка да сотни две хорошо обученных парашютистов!..».

«Ни хрена германцам теперь не поможет», – метался по своему штабному кабинету Семёнов. – «Никакие «валы», никакие «альпийские крепости». Теперь их зажали со всех сторон, а союзники разбегаются, как попавшее под облаву мелкое ворье. Иметь такую вымуштрованную армию, владеть такой мощной идеологией, забить танковые поля и летное поднебесье такой техникой – и все это так бездарно проср!.. На подобное способен только фюрер».

– Только фюрер был способен на подобный провал. Позор! – взревел в голос атаман, с такой решительностью подходя к окну, словно намеревался выброситься из него. – Как только он мог прийти к власти, – эта австрияцкая мразь, этот бесталанный ефрейторишко?!

Выдержав паузу, обессиленно, словно актер после «гамлетовского» монолога, главком опустил голову и страдальчески пробормотал:

– Но ведь пришел же он каким-то образом к этой самой власти! Добился, сумел, удержался! А ты, энерал-казак – нет! Наверное, потому и не смог, что слишком быстро потерял волю к победе, жажду её.

Теперь генерал-атаман прекрасно понимал: запах крови, настоянный на поту победы, – вот что ведет в эти дни красных! Вот что движет ими! Тем более, между ними и англо-американцами началась гонка за самый вожделенный приз войны – рейхсканцелярию фюрера, рейхстаг, центр Берлина.

И Сталин не уступит. О, нет, неистовый кавказец не сдастся. Он поставит под ружье все, что способно оставаться в строю. Всех славян в окопах сгноит, поскольку для него они такое же пушечное мясо, каковым для корсиканца Наполеона были французы[64]. И пока японцы по-прежнему будут трусливо прятаться за маньчжурскими холмами, Кровавый Коба погонит на Западный фронт всех годных к службе сибиряков и дальневосточников.

Остановившись подле окна, за которым суетился заплеванный, немыслимо опостылевший маньчжурский городишко, атаман изрыгал такие ругательства, что стены его штаба содрогались от ненависти и душевного бреда.

Полковнику Родзаевскому пришлось трижды натужно прокашливаться, прежде чем атаман пришел в себя и обратил на него внимание.

– Чего тебе, фашист, твою мать?! – проворчал он, исподлобья глядя на Нижегородского Фюрера.

Это матерщинное прозвище Семёнов уже не раз преподносил в виде полуиздевательской шутки, однако Родзаевский всегда воспринимал её с покорностью придворного шута, принимающего даже пинки своего повелителя как благодеяние.

– Поступило сообщение из-за границы, – напомнил о себе полковник.

– Из-за какой такой границы? – мрачно спросил атаман, усаживаясь за свой широченный ореховый стол, на правом конце которого всегда лежала шашка, а на левом – пистолет. И не потому, что Семёнов постоянно опасался покушения, а потому, что чтил оружие в качестве символов своей власти.

– Из-за советской, естественно.

– Не советской, а русской, в соболях-алмазах! – жестко поправил его атаман.

В последние дни отношения полковника и главкома резко ухудшились. Они и раньше были натянутыми, поскольку ни идей фашистских атаман не желал признавать, ни уж тем более – полковника Родзаевского в образе мессии. Семёнов всегда подозревал, что тот тайно готовит переворот в его «Маньчжурской Даурии», решив, что именно он должен стать во главе армии, так же, как и армия должна стать под знамена русского фашизма.

Теперь Родзаевский, понятное дело, приутих. Но в сорок первом, когда германцы подступали к Москве, он определенно мнил себя в роли кремлевского дуче. А как полковник жал тогда на атамана, добиваясь чина генерал-майора; как болезненно ощущал, что в Кремль он может попасть только во главе хоть какого-нибудь войска. Пусть даже после германского обоза.

Однако главком всегда прекрасно понимал степень опасности, грозящей ему из-за «фашизации белоказачества», к которой Нижегородский Фюрер так стремился.

– Увы, пока что – советской, господин генерал-лейтенант, – напомнил теперь полковник не столько с иронией, сколько с явным упреком.

– Так, пойди и отбей её! – огрызнулся Семёнов. – Ты ведь у нас теперь «великий фюрер Всея России». Вон, сразу два бездаря, Гитлер и Муссолини, – сунулись к Волге, а теперь, – продырявил он пальцем эмигрантскую газетенку, – в панике окапываются на Одере и где-то там, за Неаполем.

– Я неплохо информирован о положении дел в Европе, господин генерал-лейтенант.

– А если неплохо, тогда говори, что хотел.

Прежде чем изложить то, с чем пришел к главнокомандующему, полковник мстительно осклабился.