Правнук брандмейстера Серафима

Павловский не успел оглянуться, как в заместителях у него оказался бойкий паренек с немосковским выговором. Теперь именно ему, а не Владу, расписывались все важные документы. И что хуже всего, в обход Павловского стали давать поручения его сотрудникам.

Поначалу он вызывал подчиненных, требовал держать его в курсе, повышал голос. Люди, которых он знал много лет, виновато отводили глаза, но, выйдя за дверь, больше не появлялись. Павловский по-прежнему сидел в своем кабинете с табличкой начальника управления, но ничем не управлял.

Он никогда не имел склонности к мистике, но начал замечать, как буквально физически меняется пространство вокруг него. Иногда ему чудилось, что он окружен большим прозрачным коконом, пустым внутри, упругим и склизким снаружи. Окружающие неожиданно натыкались на его невидимые стенки и, брезгливо отдернув руку, с опаской огибали Павловского по кривой. Когда он шел по коридору или выходил на кухню налить себе кофе, разговоры вокруг затихали, словно кокон приглушал звуки.

А еще в нем поселился бес – или как еще назвать ту глухую, темную злобу, которая поднималась в нем при виде отводящих взгляды коллег и подчиненных. Большинство из них давно списали Павловского со счетов и сторонились его, словно боясь подхватить вирус немилости нового руководства. Так во время эпидемии гриппа здоровый человек старается держаться подальше от того, кто чихает и кашляет.

На всякий случай он заполнил анкету в рекрутинговом агентстве, съездил на несколько собеседований и убедился в полнейшем отсутствии перспектив трудоустройства. В одном месте предлагали зарплату в четыре раза меньше нынешней, в другом после беседы ссылались на кризис и туманно просили подождать. Лучше бы сразу сказали, что он им не подходит! После шестого отказа стало так тоскливо, что хоть волком вой.

Последние месяцы он приходил домой голодный и злой и, наскоро перекусив тем, что успевала приготовить Марианна, как подкошенный валился на диван перед телевизором. Поначалу она присаживалась рядом и, словно мантру, твердила, что все образуется:

– А если даже и придется уйти, что такого! Ты же классный специалист, Влад! С таким опытом, как у тебя, с руками оторвут!

Бес в нем дергал плечом и кривил губы в невеселой усмешке. Сытый голодного не разумеет! У нее-то самой с карьерой, несмотря на кризис, все складывалось хорошо. Недавно даже прибавили зарплату. А ему уже несколько раз прозрачно намекнули, что пора писать заявление по собственному. Павловский делал вид, что не понимает, но с каждым днем становился все угрюмее. Через некоторое время жена, точно чувствуя вину за собственные успехи, перестала говорить с ним о работе. Знала, что эта тема ему неприятна.

По вечерам он все чаще раздраженно ловил на себе ее встревоженный и до отвращения жалостливый взгляд. Затем в ее глазах ему стала чудиться странная задумчивость. Казалось, она боялась поверить, что этот вдавленный в диван мужчина и есть ее Влад с гордым профилем римского сенатора, за которого она когда-то выходила замуж.

Они почти перестали разговаривать. Не глядя друг другу в глаза, обменивались короткими фразами: «Передай чайную ложку, пожалуйста!» или «Не помнишь, какое сегодня число?»

Марианна бы удивилась, узнай она, что именно в эти дни в нем открылась особая острота зрения. Время замедлялось, и он исподволь следил за каждым ее движением, словно напоследок пытался запечатлеть в памяти мельчайшие детали дорогого облика: как белыми птицами летают обнаженные руки, когда она расчесывает волосы, как хмурятся и удивленно выгибаются темные брови, как тоненький луч солнца пробивается сквозь жалюзи на кухне, вспыхивая лазером на кончиках длинных ресниц.

Он убедил себя, что Марианна в него больше не верит. Жалеет, да, но уже не любит, как прежде, потому что невозможно любить такого, как он. Павловский каждый день с содроганием ждал, когда на смену ее задумчивости придет презрительное равнодушие. Ожидание перемены в ней, боль от потери, казавшейся ему неизбежной, становились невыносимой пыткой.

Ночью он часто просыпался от холода – Марианна, ворочаясь во сне, стаскивала с него одеяло, – и подолгу лежал с открытыми глазами, пытаясь различить ее дыхание. Темнота давила на грудь, как гриф невидимой штанги. Он знал, что скоро всему придет конец, и боялся, что, когда он наступит, ему не хватит сил, чтобы выдержать.

От этих мыслей бес в нем все чаще срывался с цепи. Он затевал ссору на пустом месте и каждый раз мучительно ждал, что вот сейчас все наконец решится и она сбросит маску ненавистного ему сочувствия. Однако Марианна, что было совсем не похоже на нее, отмалчивалась и ускользала в другую комнату, словно истончаясь в пространстве их гулкой, ставшей в последнее время неуютной, квартиры.

А потом случилось то, что случилось.