Право крови

Под неотрывными взглядами якобы совсем не смотрящих в его сторону французов он, как мог, сделал непроницаемое лицо. И еще раз, уже с новым выражением, взглянул на французского посланника и его свиту из тридцати шести человек, что высадились на побережье позавчера утром. В полдень сюда ожидался король Эдуард, поприветствовать именитых гостей и показать, какой он распрекрасный, здоровый и статный мужчина и завидный жених – не потраченный годами, без язвин и шрамов, которому Англией повелевать как минимум ближайшие полвека. Безусловно, все это будет скрупулезно передано в розовые, похожие на ракушки уши французского короля.

– Скажите тому человеку, что я иду, – велел Ричард своим подопечным.

Усылая их, он легонько толкнул к выходу младшенького брата Эдуарда и рассеянным шлепком спровадил следом Перси. Было видно, как весть, словно сама собой, проникает, разлетается по залу, где сидят гости. Что с этим поделать? Ничего, кроме как задержать их в том самом зале.

– Милорды, мессиры! – возгласил Уорик бравым голосом.

В упавшей тишине все дружно обернулись к нему – одни с нескрываемым подозрением, другие с якобы нейтральным интересом.

– К сожалению, я вызван по одному неотложному делу, – продолжил граф. – Мне необходимо явиться к Его Величеству королю Эдуарду – на час, а может, и того меньше.

Уорик щелчком пальцев подозвал трех слуг и, скороговоркой раздав приказания, снова возвысил голос:

– Милости прошу продолжать наслаждаться этим отменным кларетом и мясными закусками. Их подадут еще, так что ни в чем себе не отказывайте. Эти слуги воспользуются честью показать вам зал, где заседает наш парламент, и вообще прогуляться, а может, и спуститься к реке…

На этом словоохотливость Ричарда иссякла, и, ограничившись поклоном посланнику Лалонду, он заспешил на выход; у дверей предусмотрительно велел начальнику стражи никого не выпускать. Уже в отдалении у него за спиной послышался яростный спор, гулко разлетающийся под сводами: французские слуги обнаружили, что их не отпускают следом за англичанином.

* * *

Конь Уорика был все еще в убранстве, в которое конюшие обрядили его для встречи французов: красно-золотое оголовье до самой шеи, из-под которого видны только глаза. Но животному этот наряд явно не нравился, и оно строптивилось, фыркая и раздраженно встряхивая головой. Граф на это дал коню шпоры и погнал его галопом вдоль прибрежной дороги к городу. Конь летел, взбрасывая комья глины вперемешку с навозом и отпугивая с дороги детей с матерями, так что вслед Уорику неслись или возмущенные возгласы, или радостное улюлюканье. К каменному мосту через Флит[45] и воротам Ладгейт[46] он подлетел, уже с ног до головы заляпанный грязью. Отрадно было видеть, что отряд охотников брата еще не вошел в город и непринужденно дожидается на въезде.

Уже на расстоянии узнавался темный плащ, который Джон носил поверх серебристых доспехов. В посадке и развороте плеч брата читалась безошибочная гордость. А рядом, на расстоянии вытянутой руки, виднелась субтильная поникшая фигура.

Сбавив ход коня на подъезде до резвого шага, Уорик подъехал к отряду. Перед ним, старшим, бывалые рубаки Джона Невилла расступились. Репутация у них заслуженная, но если они своими орлиными взорами думают заставить его струхнуть, то тут просчет: он птица более высокого полета и на равных общается только с королем.

То, что с Генрихом не церемонились, было видно сразу: ноги короля привязаны к стременам, кожаное седло темное от мочи. Пленник слегка покачивался, глаза его были мутными, угасшими. Лошадь короля держал за узду один из ратников, хотя было видно, что бедняга совершенно не собирается никуда бежать. Худой, запущенный, осунувшийся, он едва сознавал себя.

Такого и ненавидеть сложно. В известном смысле слабость Генриха привела к гибели Уорикова отца. Однако крови мщения, глухо и черно вскипающей в жилах, Ричард в себе не чувствовал: все откипело, улеглось за годы после Таутона. Если разобраться, то король пострадал не меньше других – иное дело, сознает ли он вообще свои страдания? Уорик вздохнул, чувствуя опустошенность. Брат Джон наверняка ждет похвалы, но радости в душе что-то нет. Генрих был по-своему безвинный, блаженный. И в поимке такого человека удовольствия мало, пусть он даже само воплощение дела Ланкастеров.

– Передай его мне под стражу, брат, – обратился Уорик к Джону. – От меня ему не сбежать. Я отвезу его в Тауэр.

К его удивлению, Джон Невилл нахмурился и тряхнул поводьями, заставив коня под собой заржать и переступить копытами назад и вперед.

– Он мой пленник, Ричард. Не твой. Ты, видно, хотел бы забрать хвалу, что причитается мне? – спросил он и при виде гневливого румянца на щеках Ричарда продолжил: – Ты за ним не охотился, не преследовал по болотам и пустошам. А я подкупал и десятками выслушивал всякую голь и рвань, всяких посконных простолюдинов, которые за сведения о нем получали свои пенни. Иуды. Так что он мой. Памятью нашего отца.