Право на одиночество

А ещё я вспоминала, как однажды в Болонье Громов рассказывал мне о своих родителях. Почему я не подумала об этом раньше? Ревнивый отец, который испортил жизнь матери… Теперь я понимала, откуда в Максима взялась эта ревность. А ещё я понимала, что он всё-таки не похож на своего отца и справится с ней очень быстро.

Услышав шаги и голос Громова, я вскочила с дивана, нервно разглаживая пальцами несуществующие складки на ткани кофточки. Сердце лихорадочно стучало, слепым котёнком тыкаясь в рёбра.

Дверь открылась, и вошёл Максим. Он замер на пороге, заметив меня, а я с жадностью смотрела на любимое лицо, впитывая каждую чёрточку… С горечью увидела седую прядь на виске, которой не было раньше, синяки под глазами, скорбные морщинки в уголках губ…

— Я люблю тебя, — выдохнула я, делая первый шаг навстречу. Максим вздрогнул, как от удара.

— Я пришла, чтобы сказать тебе об этом. И о том, что жалею о своём отъезде. И о том, что не простилась. Не выслушала тебя. Прости меня, Максим.

Он медленно подошёл ко мне и схватил за руки.

— Это не сон? — выдохнул Громов, прижимая мои ладони к губам. — Пожалуйста, скажи мне, что это не сон!

— Нет, — я покачала головой и улыбнулась. — Совершенно точно — это не сон. И я могу повторить — я тебя люблю. И теперь я даже знаю, когда это началось… С твоего самого первого рукопожатия и слов: «Для меня будет настоящей честью с вами работать».

Ни разу за всё время я не видела у Максима такого выражения лица. Полубезумного-полусчастливого. Его глаза светились надеждой и верой в чудо. Так светятся глаза у детей в предвкушении новогодних подарков.

А потом он обнял меня. Уткнулся носом в макушку и прошептал:

— И ты меня прости. За недоверие и за… за грубость. Я так жалею, родная моя. Всё, что было со мной в этой жизни, оказалось ненастоящим… И когда я столкнулся с тобой, такой искренней, чистой, умеющей любить, верить, жить и не отчаиваться вопреки всему, я понял, что это такое — любовь. Не к детям, заслужившим её по праву рождения, а к чужому человеку, к женщине. Я никогда не чувствовал ничего подобного, Наташа… И я никогда не ревновал… раньше. Прости меня за это безумие, за то, что был груб. Каждый день после того, как ты ушла, я ругал и проклинал сам себя. Я никогда раньше не думал, что способен на такое, и мне было противно осознавать это, ведь своим поступком я напомнил себе отца в его безумной ревности к матери. Прости меня, родная… просто я отчаянно боюсь тебя потерять.

— И ты меня прости за то, что забыла, с кем ты общался в течение двадцати лет. Лена ведь живёт ненастоящим, она научила тебя не доверять людям.

Максим посмотрел мне в глаза. Я ободряюще улыбнулась. Взгляд его был виноватым.

— Я больше никогда не буду так груб с тобой, обещаю.

— Я знаю, что не будешь. И не ревнуй. Ты — мой единственный.

Когда он, шепнув «я люблю тебя», поцеловал меня, в душе что-то запело. Тихонько так, но очень радостно. Уже больше четырёх лет я не слышала песен в своей душе… И вот, благодаря Максиму, они вернулись.

Счастье наполняло меня, бурлило в крови, как пузырьки шампанского.

Мама! Ты видишь? Я смогла!

Я полюбила.

Мы сбежали с работы под радостный смех Светочки. Максим, улыбаясь, тащил меня за собой за руку к машине, и, усадив наконец на сиденье рядом, сказал:

— Я ведь совсем забыл кое о чём. Ты, наверное, не поверишь.

— Не поверю во что? — я улыбалась.

— Лена согласилась на развод.

От радостного удивления перехватило дыхание.

— Да-да. Я ведь говорил тебе, что Лена не такой уж плохой человек. Она поняла, что я хочу быть с тобой. И девочки тоже останутся с нами. Они уже достаточно взрослые, чтобы самостоятельно сделать свой выбор.

Максим взял меня за руку, привлёк к себе и проникновенно прошептал:

— Ну так что, Наталья Владимировна Зотова, вы согласны стать моей женой?

Я смогла только кивнуть, потому что мой язык от счастья совсем онемел и повиноваться отказывался. На губах Максима расцвела счастливая улыбка.

— Тогда поедем, встретим девочек. У них как раз скоро занятия в школе закончатся.

Громов выпустил меня из объятий и повернул ключ зажигания. Я закусила губу.

— Максим… Я хотела спросить… Как там Лисёнок… и Лика…

Он посмотрел на меня уже без улыбки. Вздохнул.

— Лисёнок… ей я сказал, что ты уехала в командировку. Решил, что она постепенно свыкнется и что-то поймёт сама. А Лика… У неё была истерика. Она плакала целых три дня, кидалась на меня, кричала, что это я во всём виноват, не хотела ничего слушать, запиралась в комнате и ревела в подушку. Я никогда не видел свою дочь в таком состоянии. В конце концов Лика просто вновь замкнулась в себе… Стала прежней, в общем.

— Думаешь, она простит меня? — спросила я, замирая от тревожного предчувствия.

— Я не знаю, Наташ… Надеюсь…

В этот яркий зимний день светило солнце, прорываясь сквозь редкие облака на голубом небе. Мы ехали за девочками, я наблюдала, как солнечные лучи мелькают в окнах, превращая их на миг в сверкающие зеркала, и наслаждалась жизнью.