Право на одиночество

Ждала понедельника. И когда пришла на работу, оказалось, что Максим Петрович взял отпуск до конца июля.

Я сама не поняла, почему это известие причинило мне такую боль. Ушёл в отпуск почти на три недели, не предупредив никого, даже меня. Это было очень похоже на побег. Но отчего? Или… от кого?

Я так рассердилась, что дала себе слово — все эти три недели не думать о Максиме Петровиче. И поэтому каждый раз, когда я начинала его вспоминать, била саму себя по рукам. Нужно ли говорить, что уже к концу первого дня обе руки были все в синяках? Но и количество запретных мыслей стремилось к нулю.

В отсутствие Громова я была вынуждена исполнять обязанности главного редактора. А так как настроение все эти недели у меня скакало где-то между «очень плохим» и «ниже плинтуса», доставалось всем, начиная со Светочки и заканчивая уборщицей.

За всеми своими переживаниями я как-то не заметила, что Молотов больше не присылает мне никаких подарков. И вспомнила об этом, когда Светочка спросила, с каких пор «этот навязчивый бабник больше не закидывает тебя сладостями и прочим».

Все мои мысли вертелись вокруг рабочих вопросов, а в те редкие мгновения, когда я позволяла себе думать о чём-то другом, из мужчин они предпочитали Громова. Про Молотова я уже успела забыть. Даже удивительно, что когда-то я ходила на встречи с ним, и эти встречи мне нравились. Впрочем, не более, чем встречи с Аней или Антоном.

Антон… Наверное, если бы не его поддержка, я бы впала в полное уныние. Я ничего не рассказала ему, но этого и не требовалось — друг безошибочно понял, что с его пчёлкой что-то творится. Поэтому письма, которые и так обычно были очень нежными, теперь поражали меня своей лаской и заботой, а разговоры по скайпу становились всё длиннее с каждым днём.

Я была обижена на Громова. Обида — единственное слово, которым я могла бы назвать своё состояние. Почему он уехал, не сказав не слова? Хоть бы предупредил! И к чему была эта вечерняя сцена?

Я не так глупа, чтобы отрицать очевидное — если бы Громов проявил настойчивость, то я вряд ли устояла бы перед искушением… Несмотря на всю свою мораль и убеждения…

Эта мысль пришла ко мне не сразу, а спустя две недели после отъезда Максима Петровича. В тот день я непозволительно много раз хлопала себя по руке, возвращаясь в мыслях ко дню рождения Алисы.

Понимание пришло тупой и резкой болью в затылке, словно меня ударили большим камнем по голове. Я вдруг осознала, что мне уже почти плевать на Алису, на жену Громова, мне плевать на всё — я просто хочу, чтобы этот мужчина вернулся в мою жизнь. И… я хочу быть его женщиной.

Эта мысль меня настолько ужаснула, что решение пришло внезапно. И за несколько дней до возвращения Громова я тоже написала заявление на отпуск. На весь август. Королёв, увидев его, вопил долго и громко, но в конце концов, устало махнув рукой, изрёк:

— Ладно, ты три года в отпуске не была, сходи уж. Только отдохни нормально, чтобы вернуться к работе свежей и бодрой.

Вот так я, без ведома своего непосредственного начальника, ушла в отпуск до самого сентября. И моей целью был вовсе не отдых. Я хотела вытравить из своего сознания — и заодно из подсознания — мысли о капитуляции перед Громовым. Мне нужно было убедить саму себя в том, что не стоит ради мимолётной связи поступаться своими принципами, да и рушить чужую семью тоже…

Рассуждая таким образом, я передала все свои дела Светочке и, попрощавшись с коллективом до осени, шагнула за порог издательства.

Куда пойти? Что делать в ближайший месяц?

И — как всегда, в самый нужный момент, — мне позвонила Аня.

— Слушай, — начала я, только взяв трубку, — ты очень вовремя. Можно мне пожить у тебя? Вместе с Алисой. Пожалуйста!

Я знала, что она согласится. Иначе просто не могло быть.

Это был месяц безделья. Аня, узнав, что я в отпуске, тоже решила написать заявление и составить мне компанию в ничего-не-деланье. Точнее, мы делали, но только то, что доставляло удовольствие.

Просыпались рано утром и шли в парк, кататься на велосипедах. Потом возвращались и завтракали, смотрели кино, болтали, опять шли гулять, обедали в местных кафешках, а вечером…

За этот месяц я так находилась в ночные клубы, что возненавидела их лютой ненавистью. Но отказать Ане просто не могла. Поэтому приходилось терпеть и громкую музыку, выбивающую похоронный марш на моих ушах, и табачный дым, и её странных друзей. Эти друзья громко гоготали и обсуждали футбольные матчи, компьютерные игры и ролевые игры. Я вежливо улыбалась и терпеливо ждала, когда очередная экзекуция подойдёт к концу.

Я прекрасно понимала, что Аня в первую очередь хочет меня кому-нибудь сосватать, но… в общем, успехов подруга не достигла. Зато она сама пару раз притаскивала на ночь своего нового дружка и запиралась с ним в комнате. И я, слушая, как тихо скрипит под ними многострадальная кровать, понимала, что не хочу так жить. Аня знала своего хахаля всего пару недель — и вот, он уже спит (если бы только спит!) в её постели. Мне нужно сделать лоботомию — или просто вынуть весь мозг — чтобы я решилась на такое.