Право на ответ

– Нет нужды рассказывать вам, Денхэм, как я, черт побери, опечален новостью о вашем отце. Мне не дали повидаться с ним перед его смертью. Я даже и не знал о его чертовой смерти. – Он наколол на вилку кровянистый свекольный ломтик и глотнул его целиком, как устрицу. – Я перестал заезжать за ним перед гольфом, потому что индиец, которого вы поселили у своего отца, повел себя чертовски оскорбительно. А в церковь ваш отец никогда не ходил, будучи допотопным рационалистом, как вы знаете. Это все тот же суррогат веры. Но все равно он был чертовски хорошим человеком. – Викарий решительно отрезал кусок мяса и вонзил в него свои крепкие, несмотря на пожилой возраст, зубы.

– Что значит «оскорбительно»? – спросил я.

На стене напротив меня, залитой елейным светом из окна, висела гравюра восемнадцатого века, изображавшая ухмыляющегося пастора, тискающего пухлых грудастых шлюх. А у этого прожорливого горе-викария было чистое лицо праведника. Даже его аппетит напоминал акт отчаяния. Он тоже был жертвой современной Англии. Жадно сглотнув, викарий сказал:

– Он насмехался над христианской верой и доказывал якобы преимущества индуизма, представляете? Христианство, мол, не способно охватить мир растений и животных. Утверждал, что Церкви неведом смысл любви.

– Понимаю.

– Как бы там ни было, среда – подходящее время для погребальной церемонии. Благо у меня выдалась легкая неделя. Чертовски легкая неделя, – уточнил викарий.

– Я просто в толк не возьму, – сказал я. – Никогда бы не подумал, что мистер Радж способен на оскорбления. И он, насколько мне известно, не слишком-то ревностный приверженец индуизма.

– Он как-то слишком ревностно вел себя в отношении вашего отца, будто присвоил его. Я замечал это, когда заходил к ним, – последние два или три раза. Как будто он хотел, чтобы ваш отец всецело принадлежал ему одному. Но почему? У него что, своего отца нет?

Последняя крохотная кучка мяса, свеклы, пюре, окропленная остатками горчицы, исчезла. Викарий звякнул в колокольчик, стоявший возле кувшина с пивом.

– Его всю жизнь отечески направляли британцы, – сказал я, – очень долго. А теперь он хочет отплатить. Не отомстить, нет, а отплатить добром. Он просто хочет быть отцом. А вы стали у него на пути, поскольку вы для его спутанного сознания тот, к кому обращаются «отче», что и делает вас отцом-соперником. Сойдет это за объяснение? Наверное, нет.

– Да я знаю все об этих чертовых эдиповых заморочках, – сказал викарий, подавляя отрыжку. – Чтобы занять место отца, надо сперва убить отца. А не превратить отца в сына. Это какая-то чертова бессмыслица. Просто мы с ним не сошлись, вот и все.

Вошла сдобная девица с открытым ртом, щеки у нее были пухлые, на голове кучерявился свежий перманент. Девица подала викарию пудинг и унесла дочиста вылизанную тарелку из-под мяса. «С полпудика груди и пудинг потом» – кто это написал, процитировал или сказал? Конечно же, Эверетт. И вот с ним-то я должен был увидеться днем. Викарий припорошил пудинг сахаром.

– Ну, значит, до среды, – сказал я. – Спасибо вам большое. C кем вы теперь играете в гольф?

Викарий посмотрел на меня, не донеся до рта ложку с пудингом, и, к моему великому ужасу, глаза его наполнились слезами.

– Я один как перст почти все время, – сказал он. – И никого за все это время, ни души! Мы не нужны им в воскресенье, не нужны в понедельник. Мы им нужны только в дни их чертового рождения и чертовой смерти.

Он положил ложку на тарелку и отодвинул тарелку. Затем, передумав, снова притянул тарелку к себе и продолжил с аппетитом отчаяния поглощать пудинг.

– Они утверждают, что шпиль церкви мешает их проклятому телевизионному сигналу, – сказал он. И вытер глаза свободной рукой.

– До среды, – повторил я. – До свидания. – Я поспешил убраться оттуда, услышав вдогонку:

– Мы вообще не нужны им, этим чертовым людишкам!

Эти викариевы слова нужно было срочно запить большим бокалом бренди, и я подался в паб при автостанции. Второй бренди я допить не успел – хозяин объявил отбой, я увидел, что прибывает автобус, и выбежал на остановку.

Во хмелю, но не до головокружения, я восстанавливал в памяти обрывки моей прежней жизни с отцом, пока автобус ехал по Коркоран-стрит. За Коркоран-стрит следовала Маркхам-стрит. На Маркхам-стрит обреталась редакция «Вечернего Гермеса». У жвачной девицы я осведомился об Эверетте. Вскоре вышел мистер Эверетт.

– Слушаю вас, – произнес он так, словно я был ему незнаком, не приглашая войти.

– Я только хотел получить, – сказал я, – некоторую информацию. Адрес моей сестры в Танбридж-Уэллсе.

– О, это вы?

К нотному стану, приклеенному к лысине Эверетта, прибавилась загогулина на лбу, напоминающая нахмуренный альтовый ключ.

– У меня есть все основания недолюбливать вас, но сейчас я не могу об этом даже думать.

– Как Имогена?

– Вы имеете к этому какое-то отношение, да? Да? Постойте-ка. Вас здесь быть не должно. Вы должны быть в Японии. Япония, – сказал Эверетт и, к моему удивлению, принялся декламировать не то из самого себя, не то из Альфреда, Гарольда или Джона: