Право на поединок

С каждым вариантом плана личность Якубовича рисовалась все более темными тонами. Он уже не просто человек с сомнительными чертами поведения, он — глава шулерской шайки, он — удалец, не брезгующий грабить (под видом горца) своих товарищей-офицеров. Но отсвет романтического неистовства все еще лежит на нем — он похищает девушку, которую не может получить законно.

Однако в третьем варианте все становится на свои места.

«Алина кокетничает с офицером, который в нее влюбляется — Вечера Кавказские — Приезд Кубовича — смерть его отца — театральное погребение — Алина начинает с ним кокетничать — Кубович введен в круг Корсаковых — Им они восхищаются — Гранев его начинает ненавидеть — Якубович предлагает свою руку, она не соглашается — влюбленная в Г. Он предает его черкесам.

Он освобожден (казачкою — черкешенкою) и является на воды — дуэль. Якубович убит».

Здесь Якубович — или Кубович, как хотел, очевидно, Пушкин назвать своего персонажа, чтобы отделить его от прототипа (весьма, впрочем, условно), — совершает настоящее, не оправдываемое никаким романтизмом, предательство. Он устраняет Гранева, своего соперника (соратника-офицера!), руками врагов — «предает его черкесам». То есть совершает военную измену и человеческую подлость.

Уже никаких иллюзий относительно позера, который из похорон своего отца устраивает зрелище — «театральное погребение», который в своих бешеных страстях способен на все, Пушкин уже не питает.

И он находит один только способ пресечь этот марш романтического аморализма — дуэль-возмездие.

В каждом варианте плана фигурирует поединок. Пока Якубовичу не был вынесен нравственный приговор, поединок кончался благополучно для него.

Но когда его идеология, позволяющая ему силой безответственного воображения выворачивать действительность наизнанку, доводит его до грязного коварства, Пушкин обрекает его на смерть у барьера.

Разумеется, превращая наброски в роман, Пушкин изменил бы фамилию «героя своего воображения», но вариант — Кубович — говорит, что он не хотел лишить его биографической узнаваемости.

Разумеется, Пушкин не отождествлял абсолютно государственного преступника, каторжника Якубовича с негодяем, способным на любую низость. И роман, быть может, правильнее назвать не романом о Якубовиче, а романом о романтическом своевольнике, исходным материалом для которого был жизненный стиль Якубовича. И все же — ни в ком из известных Пушкину, да и нам, людей не проявился так страшно принцип перекраивания действительности в угоду романтическому аморализму.

Вырвавшийся из плена Гранев не обращается по начальству, чтобы наказать предателя. Он делает это сам, ибо государство не должно вмешиваться в такие дела. Это — дело общества. Дуэль в подобном случае — оружие общества.

Честь Гранева не запятнана. Дуэль между ним и Якубовичем — не процедура восстановления чести. Это — наказание, возмездие. И здесь недействительны сомнения Ивана Игнатьича из «Капитанской дочки»: «И добро б уже закололи вы его… Ну, а если он вас просверлит?»

Когда речь идет о дуэли-возмездии, судебном поединке, «божьем суде», правое дело должно восторжествовать. «…Дуэль. Якубович убит».

Другого пути Пушкин не видел.

Князь Репнин и Варфоломей Боголюбов

Каждая дуэль должна содействовать повышению в обществе уважения к личной чести человека и к его достоинству.

Дуэльный кодекс

 9 января тридцать шестого года были опубликованы условия конкурса на учебную книгу по русской истории. Пушкин понимал, что это значит.

Уваров старательно и кропотливо плел гигантскую сеть, петля к петле, не оставляя выхода, не допуская прорех. Сам воздух, сама плоть времени становилась вязкой и душной. Тяжело было размахнуться. Камень, брошенный во врага, летел медленно. Как в ночном кошмаре.

Нападение на Уварова не удалось — камень, выпущенный из пращи, с трудом пробил этот новый воздух, толщу нового общественного мнения. «…Большинство образованной публики недовольно своим поэтом, — записал 20 января Никитенко. — …Пушкин этим стихотворением не много выиграл в общественном мнении, которым, при всей своей гордости, однако, очень дорожит». Голиаф не был даже ранен, но отделался болезненной ссадиной, разъярившей его.

Но это было далеко не все. Уваров донес-таки.

Лев Павлищев, ссылаясь на Ольгу Сергеевну, утверждает, что последним толчком, заставившим Уварова дать официальный ход делу, было именно вмешательство Жобара. «Этот француз, обиженный Уваровым, препроводил обидчику свой перевод и пригрозил напечатать его за границей. Уваров поскакал к Бенкендорфу, вследствие чего Пушкин и получил от последнего выговор. Вот все, что впоследствии рассказал моей матери дядя. Ольга Сергеевна заметила ему, что Уваров, и без того недолюбливавший брата, человек в высшей степени самолюбивый, мстительный, и во всяком случае сила, с которой нельзя не считаться».

Уваров поскакал к Бенкендорфу. У него не оставалось выбора.