Право на поединок

Бенкендорф доложил императору, получил от него указания и немедленно вызвал Пушкина.

Возбужденная публика со злорадным любопытством следила за ходом скандала.

Быстро возникла легенда. Шла она от самого Пушкина. Дело было настолько скверно, что пришлось прибегнуть к ней. Она разошлась широко, расцвечиваясь яркими подробностями.

Великий собиратель слухов, москвич Александр Булгаков получил и повторил ее уже в несколько ином виде: «Пушкин был призван к графу Бенкендорфу, управляющему верховною тайною полициею.

— Вы сочинитель стихов на смерть Лукулла?

— Я полагаю признание мое лишним, ибо имя мое не скрыл я.

— На кого вы целите в сочинении сем?

— Ежели вы спрашиваете меня, граф, не как шеф жандармов, а как Бенкендорф, то я вам буду отвечать откровенно.

— Пусть Пушкин отвечает Бенкендорфу.

— Ежели так, то я вам скажу, что я в стихах моих целил на вас, на графа Александра Христофоровича Бенкендорфа.

Как ни было важно начало сего разговора, граф Бенкендорф не мог не рассмеяться, а Пушкин на смех сей отвечал немедленно сими словами: „вот видите, граф, вы этому смеетесь, а Уварову кажется это совсем не смешно“, — Бенкендорфу иное не оставалось, как продолжать смеяться, и объяснение так и кончилось для Пушкина…»

Нечто подобное сообщили и Вигель, и Нащокин.

В положении, складывающемся трагически до неожиданности, надо было противопоставить нестерпимой реальности хотя бы достойную легенду. Она казалась тем более правдоподобной, что подобный ход некогда удался Рылееву в тяжбе с Аракчеевым. И Пушкин в самом деле его применил. И вся сцена с шефом жандармов, очевидно, соответствовала правде в общих чертах. Кроме — финала.

Ему велено было лично извиниться перед Уваровым.

Некогда, при первом Романове, царе Михаиле, князь Пожарский заместничал с боярином Салтыковым. И был выдан ему головой. Спаситель отечества, которому молодой царь был, можно сказать, обязан троном, пришел с непокрытой головой на двор своего недруга виниться перед ним… Величие иерархического принципа оказалось важнее всего.

Нечто подобное происходило и теперь. Ни император, ни Бенкендорф не считали заслуги Пушкина столь значительными, чтоб они давали ему право на дерзкие выходки против министров.

Надежда на неприязнь Александра Христофоровича к Сергию Семеновичу не оправдалась.

Разумеется, Бенкендорф не без удовольствия ограничился бы отеческим внушением и с приличной миной наблюдал за бешенством своего соперника. Но приказ императора обязывал…

То, что его выдали Уварову головой, Пушкин скрыл от всех. Из мемуаристов только Никитенко, близкий к министру, знал о неблагоприятном характере разговора: «Государь, через Бенкендорфа, приказал сделать ему строгий выговор». И это было самое скверное и опасное — гнев императора.

Извиняться перед Уваровым он просто не мог. Жить после такого унижения стало бы невозможно. И он принялся за письмо Бенкендорфу. Он повторял в нем то, что говорил в личной беседе. Но, все еще рассчитывая на человеческое сочувствие графа Александра Христофоровича, проистекавшее от человеческой неприязни к жалобщику, он хотел снабдить его документом. Этот документ Бенкендорф мог предъявить при случае царю либо Уварову, ежели тот станет снова требовать карательных мер против оскорбителя.

Он писал: «Умоляю вас простить мою настойчивость, но так как вчера я не смог оправдаться перед министром…

Моя ода была послана в Москву без всякого объяснения. Мои друзья совсем не знали о ней. Всякого рода намеки тщательно удалены оттуда. Сатирическая часть направлена против гнусной жадности наследника, который во время болезни своего родственника приказывает уже наложить печати на имущество, которого он жаждет. Признаюсь, что подобный анекдот получил огласку и что я воспользовался поэтическим выражением, проскользнувшим на этот счет.

Невозможно написать сатирическую оду без того, чтобы злоязычие тотчас не нашло в ней намека. Державин в своем „Вельможе“ нарисовал сибарита, утопающего в сластолюбии, глухого к воплям народа, и восклицающего:

Мне миг покоя моего
Приятней, чем в исторьи веки.

Эти стихи применяли к Потемкину и к другим, между тем все эти выражения были общими местами, которые повторялись тысячу раз…»

И далее письмо почти дословно совпадало со знаменитым посланием Крылова Княжнину, в схожей ситуации применившим тот же прием задолго до Рылеева. Крылов, высмеявший Княжнина в злом памфлете, писал обратившемуся к защите властей драматургу: «…Вы можете выписать из сих характеров все те гнусные пороки, которые вам или вашей супруге кажутся личностию, и дать знать мне, и я с превеликим удовольствием постараюсь их умягчить».

Пушкин и в беседе, и в письме избрал тот же путь: «В образе низкого скупца, негодяя, ворующего казенные дрова, подающего жене фальшивые счета, подхалима, ставшего нянькой в домах знатных вельмож, и т. д. — публика, говорят, узнала вельможу, человека богатого, человека, удостоенного важной должности.