Право на рок

Потом, эти очки его вечные - «я без очков не снимаюсь». Вот прикол! У меня, например, как-то дома оказался фотограф и хотел снять Майка. «Нет, нет, подожди, я сейчас надену очки». Вот эта маленькая фальшивинка в нем последние года два появилась. И потом, он стал как-то плохо выглядеть, много пить, мало есть. Вот характерный момент. Пьем бутылку с ним. Я бегу на кухню, делаю закуску - две одинаковые тарелки ему и себе. Выпили. Моя тарелка пуста, я вылизываю. Я люблю свои закуски, свою пищу. Он же не притрагивается - откусит кусочек хлебца, и все. Вот это меня всегда удивляло в нем, и однажды я даже сказал ему - как на духу могу повторить, за два года до того, как он покинул нас: «Ну, Майк, кто из нас первый загнется - ты или я?» Уже тогда были видны неприятные признаки: у него начинали трястись руки, он заговаривался, вел себя как-то так отстраненно и неуправляемо. Но тогда, в середине семидесятых начале восьмидесятых он был просто так хорош, так энергичен, так талантлив, так желанен всегда и в моем доме, и на сцене, у публики. Я чувствовал в нем силу жизни, энергию жизни и радость жизни. Конечно, этот период останется в памяти. Это был период «Уездного города N», подъем, это мой любимый альбом, и я ему говорил об этом.

У Майка как-то вырвались слова: «Я боюсь жить». В некотором смысле он боялся жизни, боялся вот этой всей телеги, бессмысленной, бедной. «Бедность» - это его откровение. Коммуналка, эта вся говнистость жизни, она как-то влияла на него, приводила его к паранойе, к состоянию несопротивления. Он действительно сидел на белой полосе - вокруг все бежали, ехали, летели куда-то, шустрили, а он сидел на белой полосе, то есть плыл по течению. И вот, мне кажется, его погубило то, что он жил, как живется. Это было его проповедью, это было его музыкой, его философией, и он пил, как пьется, ел, как естся, и ничего не делал для того, чтобы спасти душу, спасти жизнь, поверить в Бога, найти Бога. Он не искал Бога, и это его погубило, на мой взгляд.

Потом, у него было очень много приятелей, особенно с периферии. И что меня особенно напрягало в этих людях, это то, что они постоянно приходили к нему с бутылкой и не с одной, поили его, буквально, с утра до вечера. Ну и последней каплей стали, на мой взгляд, те деньги, которые он получил за свою пластинку за несколько месяцев до кончины. Он, конечно, злоупотреблял и деньгами, и алкоголем. И все это привело к тому, что сердце его не выдержало. Он сломался. Все одно к одному шло. Иногда мне кажется, что все произошло так, как он хотел. Наверное, ему действительно все надоело, и он занимался только разговорами о музыке, о группе, о новом подъеме. Когда я ему говорил, что он творчески кончился, валяет дурака, киряет только, он серьезно не обижался. И когда он приходил ко мне в последние месяцы и спрашивал: «Колька, у тебя нет заначки, чего-нибудь кирнуть?», я всегда отвечал, что нет, я тебе не налью, хоть у меня и было. Все это начинало раздражать, и в последнее время мы стали видеться, редко. Хотя последняя наша встреча была буквально за два дня до кончины. 24-го августа у меня был день рождения, а 25-го утром мы с ребятами, которые остались у меня ночевать, пошли в бар «Жигули» попить пивка. И Майк туда пришел. Он был уже настолько плох, был темен лицом, отечен, руки тряслись. Он попил пива умеренно и говорит: «Я выйду покурить». И не вернулся. Мой дружок, который с ним выходил, сказал мне: «Майк просил передать, что ему худо и он пойдет домой». Больше я его не видел. Такие вот дела. Мне кажется, что он не сопротивлялся тому, что происходило, и не особенно хотел жить. Наверно, тут и известные события сыграли свою роль. И все-таки очень жаль…

А группа «Зоопарк»… Временами они меня заводили, временами были очень хороши. Они могли делать драйв, они могли делать такой звук «перекати-поле». Группа у них, конечно, была классная. Но, я повторяю, эта гнильца, которая появилась в последние годы, этот кир беспрерывный - все это мешало им работать творчески. Этот кир их, он меня просто до изумления доводил - настолько они увлекались этим, друг перед другом выпендривались.