Право на рок

Я даже не знаю, как назвать то, что делал Майк со своим голосом: слегка ломал его, чуть гнусавил, обильно добавлял носовые звуки, и эта «ложноклассическая» интонация словно слегка защищала его от чего-то чуждого, чужого, внешнего; она словно ставила какие-то эфемерные, толщиной в папиросную бумагу заслоны между Майком и окружающим миром, столь тесно обступавшим обидчивого Майка. Воссоздавая в себе эту интонацию, я тут же вспоминаю этот непереводимый на язык кайф майковских песен: немного самоиронии, немного брезгливости относительно невзрачных, замызганных и абсолютно фатальных пивных ларьков, и, конечно, особые ленинградские понты жителя прекрасного города, какая-то последняя капля воспоминания об открытой всем морям имперской столице - жителя, понуро и в то же время чуть презрительно бредущего по разбитым мостовым и созерцающего увечных атлантов и отколотые кариатиды.

Этакий позднеленинградский коктейль из легкого отчаяния и легкой бравады.

На Башлачевском Мемориале, в Москве на исходе 88-го (говоря о Майке всегда нужно держать в уме точное время), Майк пел свой «Блюз де Моску». Там есть строчки: «И барышни в столице милы, но не для нас. Они не любят звезд панк-рока, идут в сплошной отказ».

Майк верно почувствовал, что этот понт уже не годится, стадион его не примет, не поймет: какие к чертям «звезды панк-рока» в Москве-88, где и так «панк-рока» хоть отбавляй, и Майк спел как-то по-другому, не помню.

Это была одна маленькая, но наглядная клеточка того организма песен, который разрушало время. На этом участке стало видно всесильного Разрушителя, который именно так, строка за строкой, шаг за шагом, рушит статуи, вычеркивает слова из песен, уничтожает сами песни. И видимо, к 91-му году от Майка не осталось ничего.

Ничего, что бы он смог спеть с убеждением: это мое, пошли вон, дураки. Похоже, его не трогали свои старые песни. Но что самое интересное: это лишь мнение автора, потому что что-то все-таки осталось.

Остаться могут вещи, сделанные вопреки времени, то, о чем говорят: это еще и внукам нашим послужит.

Такая вещь делается добрыми умелыми руками, и время ее не тронет, долго не тронет. И, кажется, у Майка они есть.

Хотя, конечно, у группы «Роллинг Стоунз» их значительно больше. Но сами они чуть дальше.

Начать надо с того, что мне кажется главным: Майк не был артистом.

Назвать его артистом музыкального жанра как-то и язык не поворачивается: слишком личные и обнаженные песни, слишком полное отсутствие какого-либо имиджа.

Имидж - это на современной научно-критической фене; по старому - личина, «накладная рожа». То, что стало нейтральным описанием сценического облика артиста, в свое время имело бесовской оттенок. Это так, к слову. Майк же артистом не был и имиджа себе не создал. А имидж как раз и есть то, что остается после физиологического исчезновения артиста, в коллективном сознании. Цой оставил после себя Героя-Воителя, БГ выпустил в мир Вестника, Кинчев дал Бунтаря, Сукачев - Взбесившегося Водопроводчика. Майк же не оставил после себя ничего. В том и заключалась его уникальность, что он сумел выстоять на сцене таким, как есть, без «накладной рожи», спеть ни о чем и уйти в никуда. Был человек и прошел человек.

Что от него осталось? - конечно, пластинки, которое печатают и будут печатать, несколько кадров из фильма «Йа-ха», несколько шедевров локального значения, сдержанные интервью - их не сравнить с искусной прозой ритора БГ или полетами фантаста Курехина - достаточно ли всего этого, чтобы остаться в коллективной памяти?

Что бы не говорили про то, что человек наедине с собой и с друзьями - это одно, а на сцене - все-таки что-то другое, случай Майка как раз тот случай, когда артист и человек совпадали. За то и давали призы на фестивалях «за зрительские симпатии», за то и любили Майка - достаточно перечитать тогдашнюю рок-прессу.

Лирический герой песен Майка - сам Майк, его прямая речь, его жалобы, унытье, претензии, победы, поражения, поза… (в отличие от некоего «символа человека» БГ).

Да, вместо имиджа была поза, неловко прикрывающая какую-то рану, поза, насквозь просматриваемая: поза неудачника и позднего аристократа («от портвейна» - можно добавить), разочарованного, усталого, разбитого настолько, насколько может быть разочарован Холден Колфилд, в тридцать лет не изменивший своим дурацким мечтам и за решением вопроса: «почему же мир хуже меня?» так и не повзрослевший.

Если БГ - это умный и светлый ребенок из ниоткуда, то Майк большой обиженный городской ребенок, которому не купили игрушку, машинку, грубо взяв за руку и отведя от сверкающей витрины.

Но воспоминание об этой «витрине», запрятанное глубоко-глубоко, в лучших его вещах оживало: отстранением, что ли от окружающего, или какой-то спрятанной в себе улыбкой, я не знаю.