Право на Тенерифе

– А есть какая-то разница между нами? – с явным неудовольствием спросила Алина, переходя на шепот. – Мне изменять можно, а тебе упаси боже? Я что, человек второго сорта, по-твоему?

– Дело вообще не в нас с тобой! – так же шепотом отвечала Юля.

– Ну а в ком тогда? – не унималась Алина.

Юля замялась, словно не желая отвечать. Она с трудом подбирала слова. Большие тарелки с подсыхающими салатами все еще выглядели очень аппетитно, но она чувствовала, что больше ничего не сможет за вечер съесть. Проще было не отвечать, а вперить взгляд в стол, глядеть на него, пока глаза не заслезятся от напряжения. Ничего не чувствовать, ничего не слышать. А главное, не помнить. И все-таки она подняла голову и посмотрела на Алину. Надо было ответить на этот неприятный и запутанный вопрос.

– Всему есть свой предел. Мужчина, решивший гульнуть на стороне, но при этом сохранить семью, и мужчина, решивший гульнуть, пока его ребенок безуспешно борется с редкой болезнью, не вылезает из больниц, пьет лекарства пачками, – это совсем другое. Я не знаю худшего греха, чем этот. Достоевский с его убийством злой старушки и ее доброй сестры вообще рядом не стоял. Ни один классик не написал еще ничего, даже отдаленно напоминающего ужас и низость поступка Антона. Нормальный человек не смог бы вместить в себя другие желания, кроме как одно бесконечное желание, чтобы его дочь поправилась. Но вместо этого его мысль неслась к другой женщине, чужой, неродной… Не могу я, тошнит меня от всего этого.

– У нас в стране каждый день женщины рожают больных детей и тут же отказываются от них, – возразила Алина, ничуть не разжалобленная словами подруги. – Они тоже страшные преступницы?

– Да, – ответила Юля, – они должны быть в круге седьмом, вместе с Антоном.

– Ну, это уже не нам решать, – сказала Женя с присущей ей горячностью.

– А я и не пытаюсь ничего решать, – отвечала сухо Юля, – но делать вид, что я не знаю, что так оно есть в мире, не могу.

– Все это происходит из бездуховности, из нищеты нашего общества, – говорила Женя скороговоркой, – эти несчастные женщины бросают своих детей, как и отцы детей, они все жертвы и плохой экономики, и плохого образования, и генетики. Ведь есть статистика, что детдомовские дети чаще всего от своих тоже отказываются. Есть статистика, что чем выше уровень жизни глобально, тем меньше сирот, тем меньше преступности.

– А это неважно, откуда ноги растут, – ответила Юля, повышая голос, – вообще неважно. В рамках моей никчемной жизни, представь себе, не важно глобальное! У каждого человека может найтись миллион оправданий для его низости. Но все эти оправдания, домыслы – они гроша ломаного не стоят, потому что значение имеет только поступок. Он – единственный способ дать оценку нашему характеру, нашим моральным качествам. Все эмоции, все, что предшествовало поступку или последовало за ним, все утрачивает свою ценность, лишь только поступок имеет место быть. Когда человек не может любить собственного ребенка, больного ребенка, скажите мне, пожалуйста, что в нем от человека остается? Антон ведь после ухода еще ни разу не позвонил, чтобы узнать, что с Катей, как ее лечат, – на этом месте ее голос задрожал, – что с ней станется, в конце концов. Но зато приходил, звонил, чтобы требовать машину. Машину! Наши испытания нам даны, чтоб мы выстояли, чтоб закалились, а не опустились, как Антон. Почему-то у нас нынче происходит масштабная подмена понятий – мы все время используем наши испытания для оправдания себя, своей низости, своих ошибок, того, что не сделали, не успели. Все с ног на голову перевернуто… Нужно меньше ныть. Ныть нужно меньше!

– Не все так просто, как ты говоришь, – все же возразила Женя, – он отец твоей дочери, и лучше него для Кати не будет отца. Ни один приемный не заменит кровного.

– А мне он нужен, приемный-то? – грустно засмеялась Юля. – Нет уж, это все пройденный этап.

– Ты слишком быстро сдаешься, – ответила Женя, – Антона нужно перевоспитать, он должен отмолить свои грехи, искупить их. За семью нужно бороться.

– Для меня твои слова лишены всякого смысла. Почему вообще все именно так складывается?

– Как именно? – спросила Алина тихо.

– Почему с Катей случается беда, и я привязана к ней цепями, а он свободен как ветер и может гулять и делать новых детей? Здоровых детей, быть может. Как бы я хотела перестать быть матерью и стать просто женщиной, понимаете? Дети… это наша обуза.

– Дети – это наш крест, – вспыхнула Женя, не улавливая в словах Юли, что та не имела в виду того, что говорила.

– Крест… Ведь это другой человек. Поймите, девочки. Она вырастет и не будет зависеть от меня. Это совсем другой человек. И она будет делать что вздумается, а я ей буду не указ. Может, она будет не самым лучшим человеком даже. Я этого не знаю. Я сейчас всю себя, все свое здоровье положу ради нее. А она будет отдельным от меня человеком, – еще раз сказала Юля, словно ее только осенило, что ее узы с Катей могли быть лишь плодом ее собственного воображения и что их при желании можно было разорвать. Как это сделал Антон.

Алина поежилась.