Право на жизнь

Такое чепе в группе Речкина произошло впервые. Лейтенант стал думать о том, что за два года войны, за исключением того времени, когда он лежал в госпитале, и тех кратких перерывов, когда дивизию отводили на переформирование, то есть за два года фронтовой жизни ему часто приходилось сталкиваться с неожиданностями, каждый раз они не походили одна на другую, каждый раз это было что-то новое, он принимал решения, на которые обстановка отводила мгновения. Причем каждый раз не было у лейтенанта права на ошибку, как произошло это в случае с Неплюевым. В тот миг, когда радист бросился бежать, Речкин по праву мог бы остановить Неплюева выстрелом. Немецкий летчик выстрела не услышал бы. Тогда они отсиделись бы в зарослях, ушли бы от преследователей. Но в том-то и дело, что пойти именно на такой шаг Речкин не мог. Сразить Неплюева выстрелом значило сорвать задание командования.

Тревожное предчувствие шевельнулось в душе Речкина. Было и раньше на памяти лейтенанта такое, что люди не выдерживали испытания огнем, муками войны. У одних наступало краткое расстройство психики, у других — неизлечимое умопомешательство. Что там с Неплюевым сейчас, поди узнай. Вдруг да осложнения начнутся. О таком исходе раньше он как-то не думал. Иные заботы отодвигали думы о старшине, о радисте. Речкин попытался отогнать тревожное предчувствие. «Колосов, конечно, добрался до Малых Бродов, — рассудил он, — прошел половину пути благополучно. Иначе не пришел бы с помощью подпольщик Галкин. Добрался ли старшина до бригады? Если добрался, в каком состоянии радист? Сможет ли Неплюев передать текст хотя бы одной радиограммы? Вот ведь незадача, — шептал Речкин, — столько приложено усилий, и все это может оказаться напрасным…» Речкин не находил слов. Одно увиделось четко: отсутствие нужной информации накануне грандиозной битвы — это и лишние жертвы, которых можно было бы избежать.

Ночь выдалась тихой. Тем более что лежал Речкин под плащ-палатками, отгорожен был ими от леса, от наружных звуков. Снаружи доносился до него лишь комариный гул. Тоже приглушенный, дальний, как затухающая боль вырванного под заморозкой зуба. Лейтенант удивился возникшей вдруг тревоге. «Устал, наверное, — заключил он, — вот и чудится невесть что». Он еще полежал какое-то время, потом уснул.

Утром поднялись чуть свет. Шли весь день. Остановки делали короткие. Даже после полудня в разгар жары. Лес пошел посуше да почище. Дул ветерок. Поубавилось комарья. К вечеру приблизились к Ольховке. Приближение деревни почувствовали по запаху гари. Насторожились, устроили раненых. В разведку послали все тех же Лень: Кузьмицкого да Асмолова. Вернулись они скоро и не одни. Подошел улыбающийся Рябов. За ним Ахметов. Шли еще люди. Виделись всадники.

XVII

Загон для скота огорожен жердями в два ряда, жерди приколочены к стволам деревьев, кроны которых маскировали животных. Старшина Колосов сидел, примостившись на жердине, спиной к животным, слушал перебранку женщин с кем-то из партизан, обеспечивающих, судя по этой перебранке, доставку травы в лагерь.

— Вы б глаза разули, когда косили, — доносился до Колосова женский голос. — Осоки навезли и рады.

— Нам, товарищи женщины, немца, кроме всего прочего, бить приходится, — отвечал бойкий мужской голос — Добьем его, треклятого, такой травы накосим, сами станете хрумкать с превеликим удовольствием.

— Ты коровам об этом расскажи, они умные, может, и поймут.

— И расскажу, а что? Партизанские коровы не в пример некоторым, соз-на-тельные!

— Сознанием упрекаешь? А того понять не хочешь что без доброго сена от коровы молока не получишь…

— И то правда, Дусь, — послышался другой женский голос. — Кругом травищи, травищи, а они осоку режуть.

— О чем и говорю. Поляны, опушки, кака трава зазря пропадает, а они по болотинам с косами.

— От ведь как, а? По болотинам? А знаете ли вы, героические наши женщины, что не на каждую поляну ноне сунешьси. Особливо ночью. Не с каждой опушки ноне травку возьмешь. Немец, что же, по-вашему, дурак? Иль у него мин не стало хватать? Немец, он с осени по жухлой траве мины поставил, чтобы мы, значит, шагу ступить не могли. Иль забыли, как на майской травке Васька-то Агеев подорвалси?

— Ты Васькой не прикрывайся. Васька хоть и молод был, а к делу относился с сознанием и пониманием. Знал что без молока ни раненых не поднять, ни детишек не выходить, старался.

— И то правда, Дусь. Кабы не Васька, рази мы зиму выдержали бы? Сколь он сена на зиму заготовил, а?

— Вот-вот, хорош был заготовитель, чего там говорить. Только иде он теперь, иде?

— Да тебя, пустозвона, похоже, только собственная судьбина и беспокоит.

— Но-но, женщины. Па-п-рашу без личных выпадов. Меня, что же, по-вашему, зазря медалью наградили? Иль я от боя уклонялси?

— В бою все вы храбрые, только дела простого справить не можете. Ты лучше скажи, каково скотине языки о твою осоку рвать, а? Да и что же это за корм, а? Неужто простого понятия нету, а?

— У нас то понятие, чтобы гитлерюгу треклятого изничтожить. Коровушки ваши пережуют то, что исть.