Право на жизнь

В тот же миг осыпалась земля. Одновременно Колосов сделал два движения. Он дотянулся до винтовки и обернулся. На бруствере стоял еще один немец. Он, видимо, бежал. Видимо, он остановился внезапно. Заметил старшину. Того немца, которого только что задушил Колосов. Видимо, он промедлил выстрелить, опасаясь очередью задеть своего, того, что уже лежал бездыханным. Эта видимость придет к Колосову после боя. В тот момент взгляд старшины сфотографировал немца, сознание подсказало, что это конец. Он безоружен. Не успел встать. Ему не броситься в сторону. Не уклониться. Он не успеет поднять винтовку, перезарядить ее, выстрелить.

Круглое лицо немца заросло щетиной. Перемазалось землей и копотью. Немец оскалился. От бега. От нехватки воздуха. От желания самому убить и выжить. Колосов увидел полуоткрытый рот, редкие, с желтизной, зубы заядлого курильщика. Немец рывком довел ствол автомата, нацелил его в грудь Колосову, нажал на спуск. Старшина увидел, как затрясся ствол, выплевывая огонь, услышал дробный стук, но не почувствовал удара. Очередь лишь задела бруствер, возносясь все выше и выше. Задирался кверху ствол автомата. Старшина увидел, что немец падает. Сначала на спину. Потом скособочился. Падал боком, все более разворачиваясь, продолжая стрелять.

Колосов поднялся рывком, рывком выскочил на бруствер. Немец лежал на животе, придавив умолкнувший автомат. Спина его оказалась «взлохмаченной», в крови, иссеченной осколками. Старшина понял, что немца достал кто-то из бойцов гранатой. Граната взорвалась за спиной у этого немца в тот момент, когда немец был готов прикончить старшину.

Ни тогда, ни после у Колосова не было подобной четкой видимости лиц врагов. Его убивали, он убивал. В лица, однако, не вглядывался. В него стреляли, он стрелял. Сходился с немцами на удар ножа. Лиц все-таки не видел. Два долгих года он стрелял, колол, душил, резал того немца, лицо которого заслоняло остальные. Ему везло, он оставался в живых. Как тогда, под Ельней, а чуть позже под Москвой, когда морозная ночь, потеря сознания, крови не оставили ему ни одного шанса на то, чтобы выжить. Повезло и вовсе в безвыходном положении осенью сорок второго года, когда их группе дали задание уничтожить склад с боеприпасами. Тогда они чудом спаслись. От этого везения стало казаться, что слова матери о долгой и счастливой жизни пророческие, о таком исходе редко, но сладко думалось. Хотелось верить, что так это и произойдет.

— Ой! Чтой-то вы тут сидитя? — донеслось до Колосова.

То ли вопрос, то ли вскрик. Он понял, что рядом Галя. Узнал по голосу, по характерному ее говору, в котором выпирала буква «я». Старшина обернулся, девушка стояла рядом. В черной до пят юбке, в кофточке цветочками, в стареньких латаных туфельках. Прямая, открытая ветрам и солнцу. Вроде травинки на косогоре. «Вот и распрямилась», — подумал почему-то о ней Колосов, вспомнив ее сутулость возле сторожки лесника, чьи-то слова о том, что оккупация согнула, но не сломила людей, свои мысли о том, что тяжесть оккупации сбросить трудно, на это понадобятся годы. Галя очутилась среди своих, куда что делось. Во взгляде радость, изменилась осанка. То ли обстановка таким образом подействовала на нее, то ли молодость взяла свое, но перед Колосовым стоял совсем другой человек: радостный и приветливый.

— Отдохнула? — спросил он ее в свой черед.

— Ни, — ответила она.

Стала говорить быстро-быстро. О том, что отдыхать ей теперь и вовсе некогда. Теперь она помогает выхаживать раненых, среди которых есть «дюже тяжелые».

— Дядя где? — спросил Колосов.

— Дядя Миша? — переспросила девушка. — Он сразу ушел за мамой. Они в лесу схоронились. Все жители Малых Бродов. Там Санька Борин.

Тут же словно облако набежало, солнце затмило, лицо у девушки сделалось хмурым.

— Я от тети Нюры сейчас, — без всякого перехода сказала она.

— Какая тетя Нюра? — не понял Колосов.

— Та, что Степана выхаживает.

— Неплюева? — дошло наконец до старшины.

— Ну да.

— Ты сама-то его видела?

— Ни. Тетя Нюра говорит, что Степан поправится. Доктор здесь глуховский, он все-все знает.

Старшина вновь подумал о том, что сознание Неплюева вроде остановившихся часов, стрелки которых зафиксировали определенное время. Его сознание зафиксировало необходимость движения, потому он и пошел. Виноват в этом он, Колосов.

Вспомнились муки перехода. Слабо шевельнулась прежняя досада на радиста. Как угасающий костер, в котором дымно тлели немногие головешки. От удара Неплюев, конечно, отойдет, подумал Колосов, придет он в сознание. Вернется ли память — вот вопрос.

Старшина поймал себя на том, что как-то вяло думает он о Неплюеве, без прежней боли за него. Подобное произошло, видимо, оттого, что иные мысли занимали теперь Колосова. Где-то в Шагорских болотах укрылись ребята, с ними раненый Речкин. Разведчики, надо думать, надеются на помощь, а он отсиживается у партизан. Беспокойство за товарищей, за командира усиливалось, становилось вроде зубной боли, от которой и свет не мил. С Галей не хотелось разговаривать.