Право умирать первыми. Лейтенант 9-й танковой дивизии вермахта о войне на Восточном фронте. 1939–1942

Я проводил целые дни, любуясь великолепным зрелищем, происходившим за моим окном днем и ночью: развертыванием армии за Западным валом. Передо мной проходила вся Германия. По командам, выкрикиваемым унтер-офицерами своим подчиненным, я узнавал различные германские «племена»: баварцев, саксонцев, уроженцев Восточной Пруссии, берлинцев, бранденбуржцев, обитателей побережья Северного моря, Нижней Саксонии. Пехота, артиллерия, кавалерия, танки, мотоциклисты, обозные команды образовывали серую реку, огромную тысяченожку, от чьих движений качался наш маленький домик.

В качестве звукового оформления радио передавало фанфары Sondermeldungen и специальные выпуски новостей с Восточного фронта, где вермахт в невероятно короткий срок порвал на куски польскую армию. Крупные польские города падали, словно спелые фрукты, один за другим. Война едва началась, как уже закончилась. Двое моих братьев, Клеменс (старший) и Эрбо участвовали в этой молниеносной победной кампании: первый в качестве лейтенанта в 6-м Берлинском танковом полку, второй – как летчик-истребитель. Оба были награждены Железным крестом второго класса; эта награда была недавно восстановлена по образцу 1813, 1870 и 1914 годов. С одним отличием: императорскую корону в центре заменила свастика.

А Франция? Куда подевались ее восемьдесят дивизий, которые, по предсказаниям моего отца, должны были моментально оккупировать левый берег Рейна и отбросить те полтора десятка дивизий вермахта, которые осенью 1939 года прикрывали западную границу? Из них не было видно ни одной!

Всего раз за эти волнующие дни я стал свидетелем действий противника. Было это в воскресенье, после обеда. Я провел уик-энд у родителей, и мать везла меня на машине в Трир. Вдруг, совсем рядом с нами, открыла огонь маленькая батарея ПВО. Мы выскочили из машины и бросились в придорожную канаву, откуда следили взглядами за уходящими вверх очередями трассирующих 20-миллиметровых пуль. Над Мозельской долиной, расширяющейся в большой амфитеатр в районе Трира, кружил французский разведывательный самолетик: немецкие зенитчики сплетали вокруг него огненную сеть, сводившую его с ума. Мне стало почти жаль французского пилота, но ловкость позволила ему выскользнуть из западни. Самолет ушел на бреющем полете в направлении заходящего солнца. Я долго чувствовал запах сожженного пороха, вырывавшегося из маленьких пушек. Так вот она, значит, какая, война, подумал я. «Наше боевое крещенье!» – проворчала мать.

Если я не ездил в Блюменшейдт, то отправлялся в гости к моим кузенам Бохам в Саар. Их поместья находились в непосредственной близости к фронту. Мой брат Франц-Иосиф, обер-лейтенант 18-го Детмольдского пехотного полка, занимал со своей ротой позицию недалеко от Меттлаха. Он надежно укрепился в бункерах Западного вала.

Шло то, что французы, по ту сторону линии фронта, назвали «странной войной». Франц-Иосиф запросто оставлял свою роту и отправлялся в старый замок Меттлаха поужинать и рассказать о событиях, случившихся за день. Впрочем, рассказывать было особо не о чем: артиллерийская дуэль там, перестрелка патрулей тут. Пленные французы говорили, что они не хотели войны. В общем, они были славными ребятами, которые действительно не понимали, зачем они здесь.

Эту, скорее веселую, картину омрачала лишь одна тень: обер-лейтенант Копински, один из лучших друзей моего брата, был убит пулей в голову в первый же день, во время патрулирования. В мае он был свидетелем на свадьбе моего брата в Мюнхене. Это был первый удар, который смерть нанесла по моему ближайшему окружению. Для меня Копински стал первой жертвой войны. Меткость французского стрелка, между прочим, стала причиной изменения в обмундировании немецких офицеров. Им пришлось немедленно отказаться от тонкого кожаного ремешка через правое плечо. Этот отличительный знак их ранга был слишком заметен для противника.

Последние школьные недели промелькнули словно молния. В октябре я получил призывной лист, который ожидал лишь следующей весной. Я должен был прибыть в полк 1 декабря. В качестве особой милости власти разрешили нам сдать подобие экзаменов на бакалавра, названное Kriegsabitur, благодаря чему мы в удовлетворительных условиях получили офицерские звания.

Мать провожала меня на вокзал. Вот и ее пятый, последний, сын уходил в армию и на войну. У нас обоих было тяжело на сердце. Мне было ровно семнадцать. «Ты еще слишком юн», – сказала мне она. «Лучше быть слишком юным, чем слишком старым, – ответил я. – Я не один такой».

Всю ночь я простоял в коридоре вагона и смотрел на заснеженные леса, мелькавшие за окном. Сначала мой Айфельский, затем Вестервальдский, потом Шпессартский и, наконец, растущий на холмах вдоль Майна. Я знал, что закончился значительный этап моей жизни, и мне не терпелось познать тот, что начинался: время мужчин, время воинов. Наконец-то я смогу на равных разговаривать с моими братьями.