Правофланговые Комсомола

…Такое действительно было. Как-то во время смотра заводской художественной самодеятельности к Володе подошел представитель областного ансамбля и начал агитировать — давай, говорит, к нам, учиться пошлем, танцевать будешь, артистом станешь! Володя слушал-слушал, а потом улыбнулся и сказал:

— Разрешите рассказать вам одну веселую историю, которую я недавно слышал…

Было это во время войны. В село, в гости к родителям, приехал офицер. Сошлись соседи, с восторгом смотрят на его золотые погоны, на ордена и медали, завидуют отцы: «Какой сын, какой сын!..»

Кончилась война, офицер демобилизовался, стал певцом столичного оперного театра и уже в обычном гражданском платье приехал к отцу. И снова сошлись в хату соседи:

— Так что же ты, сынок, теперь делаешь?

— Пою…

Мужики отворачиваются, прыскают в бороды:

— Да мы все поем. Ну а что ты делаешь? Володя закончил:

— Боюсь, чтобы друзья по работе не сказали мне то же самое…

…Через мост, который, пересекая улицу, соединяет завод со шлаковой горой, проползла цепочка чугунных чаш, белых от жара. Заняв «исходную позицию», состав остановился, и из передней чаши, словно магма из кратера вулкана, хлынули под откос белые огненные потоки. Если бы это была ночь, алое зарево над шлаковой горой видел бы весь Донбасс, от меловых круч Донца до приазовских степей…

А колонна прошла под мостом, поднялась на Московскую улицу, повернула на проспект Ленина, где перед высоким обелиском героям войны стояла кумачовая трибуна. Когда поравнялись с ней, оттуда сквозь гром торжественной музыки прозвучали приветствия:

— Слава советским металлургам!

— Боевому коллективу кировцев — ура!

Колонна ответила дружно и громко, настроение у металлургов было отличное.

И это было так хорошо — четким, торжественным шагом, плечом к плечу со своими товарищами пройти мимо праздничной трибуны, чувствуя себя живой и неотъемлемой частью армии трудящихся…

Я внимательно всматриваюсь в тот весенний день, уже далеко отодвинутый от нас непрерывным бегом времени, и вдруг вижу Володю таким, каким выхватил его из бурного первомайского водоворота объектив любительского фотоаппарата.

С непокрытой головой, засунув руки в карманы пиджака, стоит он у тротуара, а взгляд его больших, немного прищуренных глаз где-то далеко-далеко…

О чем думал он в то торжественное утро, за пять дней до гибели?

…А потом еще был майский вечер…

Подпеченное заводскими сполохами, стыло небо над поселком. В палисадниках густым цветом клубилась черемуха, и в белом ее прибое, взявшись за руки, они медленно шли по вечерней улице. Устав, присели на лавочке напротив школы. Где-то напевала радиола, где-то в прозрачной выси прокурлыкали журавли. А двое сидели под звездами и молчали.

На травы, на спящие уличные клены упали холодные предрассветные росы, и он нежно подхватил ее на руки и легко, словно невесомую, понес к дому. У калитки так же легко поставил на землю. Лиля благодарно улыбнулась, взяла его за руку:

— Когда же мы увидимся? Хочу видеть тебя каждую минуту — и сегодня, и завтра, и всю жизнь…

Двое стояли под звездным небом.

Двое молчали…

…Войдя в раздевалку, Михаил Глуховеря, машинист завалочного крана и партнер Володи по танцам, удивился: до начала работы не оставалось и получаса, а Володя еще был тут, в душевой. Низко наклонившись, он медленно зашнуровывал ботинки.

Михаил подошел ближе, запустил пальцы в его буйную шевелюру:

— Опаздываешь, товарищ мастер! Начальство должно быть на месте первым.

Володя поднял голову, как-то виновато улыбнулся, потом быстро поднялся и, на ходу застегивая спецовку, выбежал.

В нарядной уже была вся смена. В конце небольшого помещения, в углу, ожесточенно стуча костяшками, «забивали козла» доминошники. В другом углу, слева от входа, за своим столиком сидели мастера первого и второго блока печей Вениамин Лавров и Михаил Бабенко. График-задание на смену мастера — так повелось издавна — зачитывали по очереди. Сегодня была очередь мастера третьего блока — Владимира Грибиниченко. И потому, как только он занял свое место за столиком, послышалось знакомое:

— Запевай, Володя!

Доминошники мигом собрали со стола кости, Володя достал из кармана блокнот:

— Печь номер один… — как-то особенно возбужденно и даже торжественно начинает он. — Печь номер два… печь номер три… печь номер…

Одиннадцать печей в мартене, и одиннадцать граф в блокноте у мастера…

Но вот уже разливщики и последней, одиннадцатой, прячут в карманы листки, на которых записали свою программу действий на смену.

— Все ясно?

— Все!

— Вопросов нет?

— Нет!

— Тогда все по местам.

Дымя папиросами, разливщики и их подручные заспешили из нарядной.

Вспоминая, как развертывались события той роковой ночи, с пятого на шестое мая, Михаил Бабенко напишет мне:

«На какие-то две-три минуты мы остались в нарядной втроем: Володя, Вениамин и я. Обменялись некоторыми замечаниями о положении в разливочном пролете, конкретно договорились, кому с чего начинать, и вышли из нарядной.

Первым нас оставил Лавров, поскольку наши рабочие площадки расположены вдоль цеха и первой от нарядной была площадка Вениамина. Володя подтолкнул его локтем: