Правонарушительницы. Женская преступность и криминология в России (1880-1930)

Судебная практика отражает в себе толкование детоубийства Верховным судом. Согласно статистике Мосгубсуда, мужчины стабильно получали более суровое наказание за детоубийство, чем женщины. Только 17,6 % мужчин, повинных в этом преступлении, получили срок менее двух лет, среди женщин таких было 39,2 %. Условный срок назначали 58,6 % женщин и всего 11,7 % мужчин. Аналогичным образом, 23,7 % мужчин получили срок от восьми до десяти лет, женщинам такие длительные сроки не назначали вообще [Маньковский 1928: 267][298]. По оценкам криминологов, мужчины, как правило, совершали детоубийство с целью избежать выплаты алиментов. Хотя во многих случаях отцу это попросту было не по средствам, криминологи все же считали, что мужчины эти действуют из корыстных побуждений. Например, в одном случае отец отравил новорожденную дочь, чтобы не платить алиментов жене, с которой решил развестись [Бычков 1929:27–28][299]. Разумеется, суды понимали, что мужчины, пошедшие на убийство собственного ребенка, плохо исполняют свои обязанности честных советских граждан. Маньковский считал, что в таких случаях «сила репрессии [должна быть] столь же сурова, как и в отношении осужденных за другие виды убийств» [Маньковский 1928: 267]. Например, московский суд приговорил некоего С., комсомольца, к трем годам тюрьмы за подстрекательство подруги к тому, чтобы бросить новорожденного младенца в реку – она же получила лишь год условно [Бычков 1929: 34–35]. Исходя из того, что мужчины, особенно коммунисты, отчетливее осознавали свои обязанности в рамках советского закона, суд подчеркивал, что мужчины несут ответственность за действия женщин, оставляя последним роль пассивных участниц, не отвечающих за собственное поведение: тем самым суд закреплял в советских общественных нормах патриархальные ценности.

В результате в 1920-е годы в СССР детоубийство стало обсуждаться в гендерном и культурологическом ключе. Закон не признавал его преступлением, отдельным от прочих видов убийства, однако на практике суды проявляли снисходительность к обвиняемым – в особенности женщинам – которые оставались «погрязшими в пережитках прошлого» и не обладали должной «сознательностью», чтобы понимать свои права в рамках советского закона. В судебной практике снисходительность к детоубийцам устанавливала иерархию «общественной опасности» этого преступления, наказывая тех, кто, якобы лучше понимая законы и обладая чувством социальной ответственности (в силу половой принадлежности), представлял собой, из-за пренебрежения этой ответственностью, большую угрозу для социальной стабильности. Тем, кто не дотягивал до этих стандартов по причине «отсталости и невежества», суды смягчали приговоры, заменяя их образовательно-воспитательными мерами с целью дотянуть этот «отсталый» сегмент до уровня остального общества. В итоге в рамках советского законодательства и судебной практики обвинение в детоубийстве было эквивалентом снисходительности и мягкого приговора, каковые выносились на основании гендерно-обусловленных представлений о культурном уровне обвиняемого.

Расследование детоубийств – судебно-медицинская экспертиза

Для советского суда основным доказательством факта детоубийства являлось тело младенца. Сокрытие тела или недолжное избавление от него вызывало подозрение в детоубийстве вне зависимости от того, родился ребенок живым или мертвым. Дознаватели обнаруживали тела младенцев закопанными в хозяйственных постройках и во дворах, брошенными на берегу реки или в бане, выкинутыми в мусорные баки, оставленными у железнодорожных путей, спрятанными в полях, чуланах или на чердаках [Змиев 1927: 93]. В 1927 году был случай, когда двадцатичетырехлетняя незамужняя крестьянка В. приехала рожать в Москву. Выписавшись из больницы, она направилась прямиком на вокзал, чтобы вернуться домой, а ребенка по дороге выбросила в реку Яузу. На следующее утро тело обнаружил милиционер – на руке ребенка остался больничный браслет с именем матери [Бычков 1929: 20][300]. В другом случае К., двадцатидевятилетняя вдова, работавшая поварихой, ночью на кухне родила близнецов. Утром тела их нашли в кастрюле, расчлененными [Бычков 1929: 25][301]. В третьем случае восемнадцатилетняя М. была признана виновной в том, что выкинула новорожденного (по заключению судмедэксперта, он на тот момент был еще жив) из окна идущего поезда [Бычков 1929: 2б][302].