Правонарушительницы. Женская преступность и криминология в России (1880-1930)

Хотя в Уголовный кодекс РСФСР так и не была внесена статья, в которой детоубийство признавалось бы уголовным деянием, отличным от убийства, суды по мере сил старались выносить детоубийцам справедливые приговоры. В 1926 году Уголовно-кассационная коллегия Верховного суда РСФСР сформулировала свое понимание детоубийства и озвучила рекомендации по вынесению приговоров. В определении детоубийства, данном Верховным судом, подчеркнуты три основных обстоятельства: тяжелое материальное положение матери, по причине которого ребенку предстоит жить в крайней бедности; сильное чувство стыда – результат давления со стороны «невежественной среды», которая сделает жизнь матери и ребенка невыносимой; болезненное состояние психики, развившееся в связи с родами, особенно в том случае, когда роды проходили тайно и без посторонней помощи. По мнению Верховного суда, эти факторы способны подтолкнуть мать на то, чтобы преодолеть естественный материнский инстинкт и совершить преступление. Поскольку детоубийство всегда происходило при чрезвычайных обстоятельствах, суд считал, что «назначение суровых мер социальной защиты за эти преступления не может дать никаких результатов. Борьба с этим явлением должна идти не столько по пути уголовной репрессии, сколько по пути улучшения материальной обеспеченности женщин-одиночек и изживания давних предрассудков, еще глубоко коренящихся, в особенности в крестьянских массах»[287]. Такая трактовка детоубийства видоизменяла традиционную интерпретацию этого преступления в соответствии с новыми советскими условиями: упор делался на психологическую реакцию женщины на роды и еще не изжитую «отсталость» сельского населения.

Однако поддержка Верховным судом политики просвещения, а не уголовных репрессий относилась только к определенным случаям. Снисходительное отношение предполагалось только тогда, когда преступление подпадало под данное судом определение, да и то лишь при условии «очень низкого культурного уровня матери» [Маньковский 1928:271–272]. Для такой ситуации в Уголовном кодексе было прописано, что длительное тюремное заключение может быть заменено условным[288]. Однако в отсутствие требуемых обстоятельств Верховный суд настаивал на строгом наказании, прописанном в статье об убийстве. Например, «достаточно культурная мать», живущая в благоприятных материальных условиях, не могла рассчитывать на снисхождение суда. Детоубийство, совершенное с особой жестокостью, или повторное совершение преступления также не предполагало условного наказания, поскольку свидетельствовало о «повышенной социальной опасности матери, совершившей такое убийство». Более того, на смягчение наказания могла рассчитывать только непосредственно мать: «Подстрекательство к убийству матерью своего ребенка и соучастие в убийстве, в особенности, если оно вызвано корыстными соображениями, должно расцениваться судом как обычное убийство со всеми вытекающими из этого последствиями»[289]. Тем самым Верховный суд в очередной раз подтвердил, что трактует детоубийство как преступление, совершить которое способны только молодые, отсталые и невежественные женщины.

Приговоры, которые суды выносили детоубийцам, соответствовали рекомендациям Верховного суда. Можно рассмотреть в качестве примера один московский губсуд, где с 1926 до 1927 года значительно выросло число мягких приговоров. Процент детоубийц, которых отправляли в тюрьму на год, снизился с 28 % в 1926-м до лишь 3,5 % в 1927-м. В то же время число условных сроков повысилось с 40 % до 70 % [Шмидт 1928: 8][290]. Эти цифры показывают, что общая тенденция не назначать по мере возможности реальных тюремных сроков в полной мере проявлялась и в отношении детоубийц.