Православие и русская литература в 6 частях. Часть 2 (I том)

Но проклясть всё же — хотел. И поскольку «Замогильные записки» Печерина суть стройное и откровенное литературное повествование о жизненном пути мемуариста, то к ним можно применить обычный литературоведческий анализ, исследовав причины и следствия состояния души, обуянной ненавистью. Автор даже навязывает такой подход к его мемуарам. «Я действительно был поэтом, — пишет Печерин в самом начале своего мемуарного труда, пожалуй, даже не подозревая, к какому итогу он придёт, — не в стихах, а на самом деле. Под влиянием высшего вдохновения я задумал и развил длинную поэму жизни и, по всем правилам искусства, сохранил в ней совершенное единство. Несмотря на разнообразные события одна идея господствует над всем — это непобедимая вера в ту невидимую силу, которая вызвала меня на Запад и теперь ведёт путём незримым к какой-то высокой цели, где всё разрешится, всё уяснится и всё увенчается» (149). Соблазнительно хотя бы попытаться отыскать эту идею печеринской поэмы жизни. Что уяснится, когда мы сумеем прочесть его поэму? «История души человеческой» — к запискам Печерина в большей мере подходит это лермонтовское определение, нежели к дневнику его почти однофамильца. Печорин лермонтовский томился под конец жизни от сознания себя орудием в руках надмирной судьбы. Печерин реальный со стыдом осознал, что долгое время был орудием тёмных сил, когда обманывался, будто осуществляет своё подлинное призвание.

«Замогильные записки» писались долго. Через шесть лет после горделивого рассуждения о высшем вдохновении, под влиянием которого творил он поэму собственной жизни, Печерин ощутил себя на грани духовной гибели: «…Мне непременно надобно оправдаться перед Россиею — но в чём же мне оправдываться? Мне кажется, нет ничего позорного в том, что я носил арлекинские штаны или продавал ваксу на улице: тут нет ничего противного человеческому достоинству <…> Но — добровольно пожертвовать всеми дарами ума и сердца, но — отречься от престола разума и закабалить себя в неволю невежественным и наглым фанатикам и быть в продолжение 20 лет слепым орудием их мелкого честолюбия и ненасытного корыстолюбия — вот это такое пятно, какого ничем смыть нельзя. Я нахожусь в положении мнимо умершего. Он лежит, распростёртый на одре, без малейшего признака жизни. Вокруг него суетятся и хлопочут — распоряжаются его имуществом, толкуют вкось и вкривь о его поступках — входят в самые мелкие подробности его похорон: с необыкновенно тонким чутьём oн всё это слышит — ни одно слово не ускользает от него. Хотелось бы ему протестовать, дать хоть какой-нибудь знак жизни, мигнуть глазами — пошевелить пальцем… нет! невозможно! И тут охватывает его ужасная мысль, что ему придётся быть похороненным заживо! Вот так я связан по рукам и ногам железною цепью необходимости и никакого знака жизни мне подать невозможно. В действительной жизни я остаюсь <…> с живым сознанием, что принадлежу к презренной и ненавистной касте тех людей, коих ещё древние римляне называли врагами рода человеческого, и что <…> это каторжное клеймо останется неизгладимым на вечные веки веков» (235). «Враги рода человеческого» — это о католическом духовенстве говорит человек, который за тридцать лет до того добровольно принял сан, столь откровенно презираемый им под конец жизни. И рад бы избавиться от этой «железной цепи», да время ушло. Так в чём же причина трагедии? Разбирая записки Печерина, можно придерживаться классической «школьной» схемы: происхождение, воспитание, впечатления ранних лет, образование, круг общения, особенности характера, душевные склонности… и т. д.