Православие и русская литература в 6 частях. Часть 2 (I том)

Важно, что не только Православия был чужд Печерин с ранних лет, но и от какого бы то ни было христианства далёк. В 16 лет он «составил собственное нравственное уложение без малейшей связи с христианскою верою» (231), а к 33 годам пришел (под влиянием Жорж Санд) к окончательному убеждению, «что лучшие стороны религии: аскетизм, самоотвержение, любовь к ближнему — могут развиться независимо от неё из чистого разума с помощью стоической философии» (231). В таком убеждении он пребывал в самый момент перехода в католицизм, ещё раз подтверждая тем, что никаких серьезных убеждений и религиозных исканий в основе такого перехода у него и быть не могло. Ко всему добавляется влияние внушаемых его наставниками революционных бредней, в чём он сам с сожалением признается: «Политическая дурь испортила лучшие годы моей юности. Откуда она взялась? Это нетрудно объяснить. Главная часть моего воспитания была на границе Польши и в руках двух политических деятелей, подготовлявших 14 декабря и польское восстание. Мой учитель писал ко мне следующую галиматью:

«Свободная нация изберёт вас своим первым консулом, и я счастливо умру подле вас». Этого было довольно, чтобы вскружить голову 15-летнему мальчику…» (275).

Печально, что эта голова кружилась после того ещё почти двадцать лет. Трезвость мироосмысления пришла к Печерину — увы — поздновато. Не только в России, но и уже после окончательного бегства в Европу, когда он был уже тридцатилетним зрелым мужем, Печерин увлекался идеями социально-утопическими, хотя и начал под конец испытывать некоторые сомнения по отношению к ним. Весьма любопытно и курьёзно звучали рассуждения одного из «апостолов коммунизма» (так определяет его сам мемуарист), проповедовавшего в Цюрихе идеал будущего земного рая: «Он ровно ничего не делал, а только, как ревностный апостол, с утра до вечера шлялся по кабакам, где и проповедовал самый бешеный коммунизм. Это была грубая <…> натура без малейшего понятия о нравственных условиях общества. «Вот видите, пане Печерин, — говорил он мне, — в нашей республике будет такая роскошь и довольство, какие свет ещё не видал. С утра до вечера будет открытый стол для всех граждан: ешь и пей, когда и сколько хочешь, ни за что ни платя. Великолепные лавки с драгоценными товарами будут настежь открыты, как какая-нибудь всемирная выставка, бери, что хочешь, не спрашивая хозяина, — да и где же тут хозяин? ведь это всё наше!» — «В таком случае, — осмелился я смиренно заметить, — некоторые граждане должны будут сильно работать для того, чтобы доставить обществу все эти удобства». — Апостол немножко смешался: «Ну, разумеется, они принуждены будут работать, а то гильотина на что же?» (202).

Теперь, обладающие историческим опытом, мы имеем возможность слишком трезво оценить подобные идеи: земной рай лентяями по натуре изначально мыслился основанным на рабстве и кровавом насилии. Это, впрочем, давно известно, да почему-то забывается теми, кто горазд потолковать о русских истоках коммунистических идей. Печеринский «апостол» как раз думал иначе, назвав русскими предрассудками робкие попытки мемуариста возразить на некоторые слишком уж явные благоглупости. Печерин же отметил весьма свойственное западному coзнанию убеждение, будто все эти безбожные и бесчеловечные идеи есть лишь реальное применение к действительности евангельского откровения: «Ведь правду сказать, — вещал тот же «апостол», — Иисус был один из наших; он тоже хотел сделать, что и мы, но, к несчастью он был бедный человек — без денег ничего не сделаешь, и тут вмешалась полиция: вот так его и повесили!» К этим невежественным бредням Печерин добавил важное присловье: «Впрочем, не первый раз я слышал в Швейцарии подобное мнение, хотя несколько в другом виде. Один благочестивый сельский пастор, с умилением поднимая глаза к небу, сказал мне: «Да! Иисус Христос был первым республиканцем»(204).

Подобные ложные идеи долго бродили по Европе вслед за призраком коммунизма, их же, по-своему осмыслив, подхватили и русские западники, начиная с Чаадаева и Белинского, — вплоть до коммунистических идеологов, приспосабливающихся к изменениям общественной мысли к концу XX столетия. Однако Печерин, с его всё же русским здравомыслием, которое не смогли одолеть все западные влияния вместе взятые, пришел к заключению весьма остроумному:

«Что такое сен-симонизм? Та же католическая церковь, только в новом виде. Верховный отец — тот же непогрешный папа, безотчётно управляющий душами и телами членов церкви: в его руках все сокровища земли: он распределяет работы и занятия, смотря по наклонностям и способностям каждого, и раздаёт награды, соображаясь с нуждами и заслугами каждого» (233).