Православие и русская литература в 6 частях. Часть 2 (I том)

Эта поэтическая реплика на известный текст одного из песнопений страстной седмицы роднит внутреннее самоощущение Тютчева с тем, что видим мы у других русских поэтов — вспомним не только «Чертог Твой вижу, Спасе мой…» кн. Вяземского, но и пушкинское «Напрасно я бегу к сионским высотам…». Отвергая притязания человеческого Я, Тютчев в поэзии своей беспристрастно и порою жестоко подвергает анализу те проявления этого индивидуалистического начала, какие обычно сознаются и рассматриваются на уровне несомненных ценностей человеческого бытия, — и трезво замечает не только неполноценность их, но и губительность для жизни.

О, как убийственно мы любим,

Как в буйной слепоте страстей

Мы то всего вернее губим,

Что сердцу нашему милей! (1, 131)

1851

Никто подобно Тютчеву не подверг сомнению самоё любовь — в её человеческом осуществлении, — ибо обычно для поэтов она является объектом преклонения, вдохновенного восторга. Кто-то мог посетовать на мимолётность любовного переживания и посожалеть о том, поскольку всё же не мог отказать ей в признании едва ли не высшей ценностью земной жизни. Даже если «вечно любить невозможно». Тютчев мимо такой мысли тоже не прошёл:

Как ни люби, хоть день, хоть век,

Любовь есть сон, а сон — одно мгновенье,

И рано ль, поздно ль пробужденье,

А должен наконец проснуться человек… (1, 139)

1851

Но кто иной мог так дерзновенно жестоко определить любовь:

Любовь, любовь — гласит преданье—

Союз души с душой родной—

Их съединенье, сочетанье,

И роковое их слиянье,

И… поединок роковой… (1, 142)

1851–1852

И кто же ещё так же бесстрашно мог заглянуть в Любовь как в адскую бездну:

Есть близнецы — для земнородных

Два божества, — то Смерть и Сон,

Как брат с сестрою дивно сходных—

Она угрюмей, кротче он…

Но есть других два близнеца—

И в мире нет черты прекрасней,

И обаянья нет ужасней,

Ей предающего сердца…

Союз их кровный, не случайный,

И только в роковые дни

Своей неразрешимой тайной

Обворажают нас они.

И кто в избытке ощущений,

Когда кипит и стынет кровь,

Не ведал ваших искушений—

Самоубийство и Любовь! (1, 147)

1852

Приравнивать Любовь к непрощаемому греху самоубийства?.. Не станем говорить здесь о личной основе многих подобных тягостных откровений любовной лирики Тютчева. Не коснёмся и роковой любви к Е.А.Денисьевой, с которой связан целый период тютчевского поэтического творчества, — то дело биографов. Укажем лишь без всяких комментариев на два поэтических отголоска этого захватившего поэта рокового чувства: они так полно передают глубину его переживаний и страданий.

О, как на склоне наших лет

Нежней мы любим и суеверней…

Сияй, сияй, прощальный свет

Любви последней, зари вечерней!

Полнеба обхватила тень,

Лишь там, на западе, бродит сиянье, —

Помедли, помедли, вечерний день,

Продлись, продлись, очарованье.

Пускай скудеет в жилах кровь,

Но в сердце не скудеет нежность…

О ты, последняя любовь!

Ты и блаженство и безнадежность (1, 156)

1854

В годовщину смерти любимой женщины, жизнь которой губительно угасила именно земная — и греховная — любовь, Тютчев создаёт один из самых совершенных и глубоких, по выраженному в нем страданию, лирических шедевров русской поэзии:

Вот бреду я вдоль большой дороги

В тихом свете гаснущего дня…

Тяжело мне, замирают ноги…

Друг мой милый, видишь ли меня?

Всё темней, темнее над землёю—

Улетел последний отблеск дня…

Вот тот мир, где жили мы с тобою,

Ангел мой, ты видишь ли меня?

Завтра день молитвы и печали,

Завтра память рокового дня…

Ангел мой, где б души ни витали,