Православие и русская литература в 6 частях. Часть 4 (III том)

Впрочем, о самобытном языке Лескова, о мастерстве его сказастоль много говорилось, что превратилось давно в общее место, так что не стоит и повторяться.

Кажется, в начале 90-х годов писатель устаёт от своих праведников, а глубокий пессимизм всё более забирает над ним власть.

Лесков вновь обращается к мрачным сторонам российской действительности, чему посвящены крупнейшие его создания последних лет жизни.

Зло обрисованы нравы петербургского общества в незаконченном романе «Чёртовы куклы» (1890), а чтобы отчасти обезопасить себя, автор изобразил события как бы вне конкретного времени и места, персонажам же присочинил экзотические имена. Попутно дал пинок идее «чистого искусства».

Повесть «Юдоль» (1892) возвратила память писателя к ужасам давнего голода 1840 года, к детским впечатлениям, отягчённым жуткими эпизодами народного бедствия, хотя пересказываются они как будничные: с размеренным спокойствием. (Вот один: девочки украли ягнёнка у соседей, чтобы съесть его, а затем убили мальчика, заметившего воровство, и попытались сжечь его мёртвое тело в печке.)

К концу повести являются две праведницы. Прежде всего, начитавшаяся Библии тётя Полли (знакомый мотив), которая вследствие того «сошла с ума и начала делать явные несообразности» (9,288). Вторая праведница— квакершаГильдегарда Васильевна, ведущая, помимо забот о материальном, ещё и душеспасительные беседы:

«Англичанка показывала сестре моей, как надо делать «куадратный шнурок» на рогульке, и в то же время рассказывала всем нам по-французски «о несчастном Иуде из Кериота». Мы в первый раз слышали, что это был человек, который имел разнообразные свойства: он любил свою родину, любил отеческий обряд и испытывал страх, что всё это может погибнуть при перемене понятий, и сделал ужасное дело, «предав кровь неповинную». <…> Если бы он был без чувств, то он бы не убил себя, а жил бы, как живут многие, погубивши другого.

Тётя прошептала:

— Правда» (9,307).

Автор как будто сочувствует такой сентиментальной истории.

В здравом же смысле русского народа Лесков, судя по многому, разочаровался едва ли не окончательно — достаточно прочитать хотя бы рассказы «Импровизаторы» (1893), «Продукт природы» (1893), особенно «Загон» (1893). Те же, кто призван укреплять дух народный — служители Церкви, — в сговоре с жандармами занимаются травлей и доводят до гибели умных и честных людей, вызывающих беспокойство у властей предержащих. Об этом — рассказ «Административная грация» (1893). Идейным организатором травли становится здесь архиерей, «весьма тонкий, под крылом у московского Филарета взращенный» (9,390). Не давал святитель покоя писателю — что тут делать!

Если бы только один святитель… Лесков к концу жизни одержим прямо-таки ненавистью к Православию. В письме к Л.И.Веселитской от 27 января 1893 года он даёт убийственную характеристику Православной Церкви (как он её понял):

«Клятвы разрешать; ножи благословлять; отъём через силу освящать; браки разводить; детей закрепощать; выдавать тайны; держать языческий обычай пожирания тела и крови; прощать обиды, сделанные другому; оказывать протекции у Создателя или проклинать и делать ещё тысячи пошлостей и подлостей, фальсифицируя все заповеди и просьбы «повешенного на кресте праведника», — вот что я хотел бы показать… Но <…> то, нимало не сходное с учением Христа, есть «православие»… Я не спорю, когда его называют этим именем, но оно не христианство!» (11,529).

Здесь клевета и кощунства почище толстовских. Нет смысла опровергать эти слова: там, где действует злобная одержимость, — все доводы бессильны. Вера нужна. И духовное ощущение Истины.

Для Лескова же духовность безсмысленною оказалась. И тогда — начинает «вести и корчить». Вот что суть эти слова о Православии: душевные корчи. В корчах же — со всех сторон: химеры.

В особенно сгущённом виде всевозможная дрянь русской жизни была представлена читателю в рассказе «Зимний день» (1894). В советское время утверждалось мнение, что в «Зимнем дне» писатель отразил деградацию дворянского класса. Но скорее, Лесков пытался выразить идею общего разложения нравов русского общества.

Издатель «Вестника Европы» Стасюлевич пенял Лескову: «…у вас всё это до такой степени сконцентрировано, что бросается в голову. Это отрывок из «Содома и Гоморры», и я не дерзаю выступить с таким отрывком на Божий свет» (9,632). Лесков гнул своё: «Зимний день» мне самому нравится. Это просто дерзость — написать так его… «Содом», говорят о нём. Правильно. Каково общество, таков и «Зимний день» (9,632).

Мы опять всё с одним сталкиваемся: Лесков не лгал и не пытался намеренно сгущать краски: он так видел жизнь. Как видел — так и изображал.