Православие и русская литература в 6 частях. Часть 4 (III том)

Так он сказал о себе и от себя за три года до смерти (в письме Суворину от 4 января 1892 года). Поэтому, отмечая ошибки и заблуждения писателя, как мы их понимаем, мы должны быть благодарны Богу за то, что был этот писатель, даже с его ошибками — но ведь и не с одними ошибками. Воспримем его мудрость; в основе своей это мудрость христианина — вопреки всем его ересям. Сознаем его ереси и ошибки — дабы не впасть в подобный же грех.

«Двойственность в человеке возможна, но глубочайшая «суть» его всё-таки там, где его лучшие симпатии. «Где сокровища ваши, — там и сердце ваше» (11,523).

Так писал он за два года до смерти (Л.И.Веселитской 13 января 1893 года), опираясь в осмыслении собственной раздвоенности на слово Христово (Мф. 6, 21).

Где же было сокровищеего?

«В делах и вещах нет величия» и… «единственное величие — в бескорыстной любви». «Даже самоотвержение ничто по себе». Надо «не искать своего». В этом «иго Христа», — его «ярмо», хомут, в который надо вложить свою шею и тянуть свой воз обоими плечами. Величие подвигов есть взманка, которая может отводить от истинной любви» (Письмо к Л.И.Веселитской от 20 января 1893 года; 11,525).

Двойственность здесь не преодолевается: так может сказать и христианин (всё-таки опора и на Евангелие и на апостола Павла несомненна), но так же — и толстовец, да и всякий, кто считает себя «христианином вне Церкви».

За год до смерти, 2 марта 1894 года (в письме к А.Г.Чертковой), Лесков утверждает: «Думаю и верю, что «весь я не умру», но какая-то духовная постать уйдёт из тела и будет продолжать «вечную жизнь», но в каком роде это будет, — об этом понятия себе составить нельзя здесь, и дальше это Бог весть когда уяснится. <…> Я тоже так думаю, что определительного познания о Боге мы получить не можем при здешних условиях жизни, да и вдалеке ещё это не скоро откроется, и на это нечего досадовать, так как в этом, конечно, есть воля Бога» (11,577).

В этих словах: и горячая вера и некоторая неявно высказываемая растерянность от неопределённости её, веры своей. А разум помочь не в состоянии.

Итак: мы можем вновь отметить то, что усматривалось у многих русских писателей (о прочих умолчим): двойственность, противоречивость… Или всякий художник в секулярной культуре на то обречён? Не забудем: сама красота, которой он служит, двойственна — вот что…

Глава 13. Антон Павлович Чехов (1860–1904)

Знойной июльскою порою 1871 года катились по южной степи длинные дроги, запряжённые в одну лошадь. В дрогах, кроме кучера, молодого разгульного парня, ехали мужик, возвращавшийся в дальнюю степную усадьбу из города, куда он был послан по некоторой хозяйственной надобности, и два брата-гимназиста, шестнадцати и одиннадцати лет, которых родители отпустили с оказией погостить у деда с бабкой в той же усадьбе.

Во время одной из многих остановок у придорожного кабака, слишком притягательного для мужика и кучера, мальчики увлеклись купанием в случившейся неподалёку речке, забыли обо всём, и когда пришло время продолжать путь, их не сразу смогли отыскать, а отыскавши, порядочно разбранили. Кабатчик-хохол подал совет: без разговору высечь провинившихся. До того дело не дошло, но старший из братьев был глубоко оскорблён самим намерением, равно как и бранью, и начал строить планы мести за обиду. Он был весьма начитан в литературе, строго трактующей вопросы чести, и растравлял себя воспоминаниями о различных способах отмщения, например, «как благородный Дон Диего в одном испанском романе проколол насквозь шпагою своего обидчика, Дона Фернандо»³⁹⁴.

Ребячья болтовня, разумеется. Но одиннадцатилетний отрок воспринял всё всерьёз: так и всегда бывает в таком возрасте, да ещё при подобной разнице в годах, когда старший становится непререкаемым авторитетом для младшего. Было бы естественно, если бы он поддержал намерения брата, однако неожиданно он, до того с доверием воспринимавший все его суждения, возразил:

«— Не мсти, Саша. Нехорошо. В Евангелии сказано, что не надо мстить, да и папаша рассердится, если узнает. Пожалуй, ещё и порку задаст»³⁹⁵.

Папаша у этих мальчиков и впрямь был крут и скор на наказание, так что было чего опасаться. Но иное поразительно: важнейшим доводом против мстительного намерения оказалась избранной евангельская истина. Отметим и редкую в такие годы самостоятельность в собственном мнении, способность возразить непреложному авторитету.

Вот эти два качества, несомненно укоренившиеся в натуре его, — религиозная серьёзность и самостоятельная твёрдость характера — не могли не определить в дальнейшем бытие этого человека, даже и при временных переменах жизненных воззрений. Это тот центр тяжести, который придаёт устойчивость судьбе и гасит любые колебания, какую бы широту размаха они ни приняли.