Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 1 (V том)

Таких заявлений у Маяковского — в преизбытке, перечислять все нет нужды.

Революции поэт посвятил своё первое масштабное произведение нового, послеоктябрьского периода — пьесу «Мистерия-буфф» (1918; второй вариант 1921).

Мистерия — по истокам своим есть западноевропейская средневековая драма, возникшая на основе литургического действа и вышедшая позднее из церкви на площадь. Мистерия представляла в театральной форме библейские сюжеты, которые, в угоду запросам публики, перемежались вставными комедийно-бытовыми эпизодами. Маяковский следовал прежде всего этой последней особенности жанра: поэтому и обозначил его дополнительно как «буфф».

Автор пытается узреть мистериальность марксистских осмыслений мировой истории и передать её в ясной аллегорической форме, События пьесы строятся поэтому по марксистской схеме. Пьеса вышла довольно слабая, примитивная по идее, хотя и не без остроумия написанная.

Все персонажи получают строго классовую характеристику, они безымянны, то есть безлики, обозначаются в основном по социальной принадлежности: паша, купчина, трубочист, швея, рудокоп, батрак, кузнец и т. д. Маяковский вновь возвращается к образу потопа как символу революционного очищения мира. В прологе представители трудящегося и угнетённого человечества, обозначенные как «семь пар нечистых», возглашают всё определяющее славословие:

Славим

восстаний,

бунтов,

революций день—

тебя,

идущий, черепа мозжа!

Нашего второго рождения день—

мир возмужал (1,258).

День революций, мозжащий черепа? Если такое восславляется…

Эти же персонажи определённо требуют предоставления им земных сокровищ, отвергая как обман ценности религиозного уровня:

Нам написали Евангелие,

Коран,

«Потерянный и возвращённый рай»,

и ещё,

и ещё—

многое множество книжек.

Каждая — радость загробную сулит, умна и хитра.

Здесь,

на земле хотим

не выше жить

и не ниже

всех этих елей, домов, дорог, лошадей и трав.

Нам надоели небесные сласти—

хлебище дайте жрать ржаной!

Нам надоели бумажные страсти—

дайте жить с живой женой (1,258–259).

Оставим на совести автора приравнивание к Евангелию поэм Мильтона, не будем выяснять также, кто мешал нечистым (а всё — таки символично, что революцию славят и совершают именно таковые)— «жить с живой женой». Признаем лишь: эти люди возжелали получить, фигурально выражаясь, именно блюдо студня.

Соорудивши новый ковчег, персонажи пьесы отправляются на поиски земного спасения и счастья. На борту чередуются различные социально-политической формации: после недолгого безвластия приходит монархия, её революционным путём (выбрасывают за борт обжору-негуса) сменяют на демократическую республику, которую вскоре также сметает бунт угнетённых.

В одном из эпизодов появляется некий персонаж, вначале ошибочно принимаемый за Христа, поскольку «идёт по воде, что по-суху», — и нечистые дружно отвергают его как спасителя:

Кузнец

У бога есть яблоки,

апельсины,

вишни,

может вёсны стлать семь раз на дню,

а к нам только задом оборачивался всевышний,

теперь Христом залавливает в западню.

Батрак

Не надо его!

Не пустим проходимца!

Не для молитв у голодных рты.

Ни с места!

А то рука подымется.

Эй,

кто ты? (1,303–304).

Однако этот незнакомец — просто Человек, раскрывающий нечистым новую истину спасения (пародирующую и одновременно ёрнически отвергающую христианство):

Слушайте!

Новая проповедь нагорная.

…………………………..

Не о рае Христовом ору я вам,

где постнички лижут чаи без сахару.

Я о настоящих земных небесах ору.

Судите сами: Христово небо ль,

евангелистов голодное небо ли?

В раю моём залы ломит мебель,

услуг электрических покой фешенебелен.

Там сладкий труд не мозолит руки,

работа розой цветёт по ладони.

Там солнце такие строит трюки,

что каждый шаг в цветомории тонет.

Здесь век корпит огородника опыт—

стеклянный настил, навозная насыпь,

а у меня

на корнях укропа

шесть раз в году росли ананасы б (1,304–305).

Должно признать, что этот земной рай выглядит довольно пошло: утопия среди мебельного изобилия и фешенебельного покоя. Но достойны того не все, и перечень таковых весьма красноречив:

Мой рай для всех,

кроме нищих духом,

от постов великих вспухших с луну.

Легче верблюду пролезть сквозь игольное ухо,

чем ко мне такому слону.

Ко мне—

кто всадил спокойно нож

и пошёл от вражьего тела с песнею!

Иди, непростивший!

Ты первый вхож

в царствие моё небесное.

Иди, любовьями всевозможными разметавшийся прелюбодей,

у которого по жилам бунта бес снуёт,—

тебе, неустанный в твоей люботе,

царствие моё небесное.

Идите все, кто не вьючный мул.

Всякий, кому нестерпимо и тесно,

знай:

ему—

царствие моё небесное (1,305–306).

Итак: обитатели того «царствия» — убийцы, прелюбодеи, одержимые внутренним бесом. Нищие духом того рая недостойны. Откровенно.

«Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное» (Мф. 5, 3). Вот чему явно противостоит Маяковский.

Разумеется, Маяковского «царствия» можно достичь только собственными усилиями человекобогов

Мы сами себе и Христос и спаситель!

Мы сами Христос!

Мы сами спаситель! (1,321).