Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 1 (V том)

— Смешные истины? Для кого смешные? Для кичащихся своей просвещённостью, перед которой слово Божие воспринимается как банальный примитив? Или для тех, кому всё смешно, что мимо кармана и брюха? Писатель сокрушается: жизнь вразнос пошла. Да оттого и пошла, что весельчаки такие повсюду развелись. А он им поддакнул, сердешным…

Астафьеву не нравится слово раб, не по душе вдруг смирение оказалось. Как будто те весельчаки — свободны. Они-то и есть рабы. А в Церкви не рабы, но рабы Божии— разница. Не хочет того понять классик современной литературы. Значит: литература мельчает. Астафьев слово Бог уже с большой буквы пишет, но обращение к Нему— ты— всё ещё с маленькой. И— господние— тоже с маленькой. Это не орфография, но мировоззрение. Как и пренебрежение к церковным облачениям и к языку — тоже часть философии своего рода.

Писателю по душе те, кто из единства выбиваются, да всё по-своему норовят. Осуждающе звучат его слова:

«Кто устанет, задумается, из ряда выбьется, не так и не туда пойдёт, его <…> коли церкви дело касается — вольнодумцем, еретиком объявят, вон из храма прогонят, от веры отринут»¹²⁹.

Никто его не отринет, сам он себя вне храма поставит. Ведь если «не так и не туда пойдёт»— то куда выйдет?

Начинает казаться, что тяжкий труд подлинного духовного поиска Астафьеву чужд. Не случайно же, размышляя о традициях русской классики, он признался:

«Слишком тихий интеллигентный Чехов — не мой писатель. Я люблю ярких, броских, люблю бесовщину»¹³⁰.

Конечно, чеховская духовность не всем по плечу, да и любовь к бесовщинездесь метафорическая. А всё же слово сказано…

Василий Макарович Шукшин

Быть может, зримее многих выявил слабость безосновно-нравственного осмысления жизни Василий Макарович Шукшин (1929–1974). Едва ли не все персонажи Шукшина суть он сам во многих проявлениях, со всеми его метаниями, стремлениями, сомнениями, с неумением найти выход из тупика, в каком оказался. Почти все они так вот мечутся, мучатся непониманием окружающих, у всех душа болит, все мечтают чем-то одарить человечество — и приходят к неизбежному разочарованию. Многие рассказы Шукшина построены по этой схеме, но незаурядный талант автора заставляет такой схематичности не замечать.

Сказать, что в подобном изображении характеров своих современников Шукшин пытался косвенно обличить советскую власть, как то нередко теперь трактуют, — было бы ошибкой. Характер Степана Разина, той же схеме соответствующий, сложно пристегнуть к разоблачению антинародной власти компартии, хотя имеются толкователи, которым в чём угодно скрытые намёки видятся и подозревается непременный кукиш в кармане, о чём бы писатель ни рассказывал.

Интереснее и важнее, однако, некие общие закономерности, раскрываемые художником и пребывающие вне узкой конкретности времени.

Из многого Шукшиным написанного выберем один из поздних рассказов «Верую!» (1971). Его центральный персонаж, Максим Яриков, вариант давнего типа лишнего человека (каковых у Шукшина предостаточно), недоумевает над смыслом жизни и, не найдя его, впадает в безжалостную тоску от пустоты бытия, испытывает неизбывную боль в душе.

«Ничего не хочется — вот где сволочь-маета! И пластом, недвижно лежать — тоже не хочется. И водку пить не хочется — не хочется быть посмешищем, противно».

Мысли Максима слишком тривиальны, их бесконечная череда тянется со времён Екклесиаста, не минует и русскую литературу прошлых времён — и добредает до конца второго тысячелетия.

«Ну и что? — сердито думал Максим. — Так же было сто лет назад. Что нового-то? И навсегда так будет. Вон парнишка идёт, Ваньки Малофеева сын… А я помню самого Ваньку, когда он вот такой же ходил, и сам я такой был. Потом у этих — свои такие же будут. А у тех свои… И всё? А зачем?»

Разумеется, любая избитая мысль, когда она входит в чьё-то сознание впервые, представляется новою; да и слишком важны многие от сотворения мира известные проблемы, чтобы пренебрегать ими только потому, что успели побывать во многих умах. Интереснее не вопрос, а ответ. И важнее.

За ответом Максим отправляется к попу, приехавшему в гости по соседству: к кому же иному и идти: не к парторгу же какому-нибудь, как в произведениях соцреализма.

Сам ли придумал Шукшин того попа, или и впрямь встретил когда-то где-то? Если встретил, то потрудился бы поискать иного, а если придумал, то неудачно. Во всех случаях это недостойная ложь.

Поп этот — невер и еретик. На приставания Максима касательно своей боли душевной поп заводит долгое рассуждение об основах мироздания.

«— Как только появился род человеческий, так появилось зло. Как появилось зло, так появилось желание бороться с ним, со злом то есть. Появилось добро. Значит, добро появилось только тогда, когда появилось зло. Другими словами, есть зло — есть добро, нет зла — нет добра».