Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 1 (V том)

Василий Иванович Белов (р. 1932) с раннего творчества своего вглядывался в тягостную, порою страшную судьбу русской деревни, вне которой не мыслил бытия русского народа. И вообще существенно, что самые талантливые художники отказывали городу в праве быть носителем нравственных народных начал. Тут они решительно расходились с марксистской идеологией, и только масштаб дарования помогал им с трудом, не без потерь, выдерживать её жёсткий напор.

Подобно многим собратьям по перу Белов изначально ищет опору в законах совести, оторванной от веры. Герой «Плотницких рассказов» (1968), старик Олёша Смолин, признаётся: «Помню, великим постом привели меня первый раз к попу. На исповедь…Ох, Платонович, эта религия! Она, друг мой, ещё с того разу нервы мне начала портить. А сколько было других разов» (2,13)*.

*Здесь и далее ссылки на произведения Белова даются непосредственно в тексте по изданию: Белов Василий. Собр. соч. Т. 1–3. М., 1991–1993 (с указанием тома и страницы в круглых скобках).

Он же о годах более поздних вспоминает:

«…Я к тому времени и на исповедь не ходил. Уж ежели каяться, так перед самим собой надо каяться. Противу твоей совести не устоять никакому попу» (2,25).

Всё просто: совесть не нуждается в вере, нравственность пребывает вне Церкви (с её таинствами).

И так все совестливые беловские персонажи, включая и Ивана Африкановича («Привычное дело», 1967), образ которого стал одной из вершин «деревенской прозы», пребывают вне веры, а если где-то редко и промелькнёт подробность, связанная с религиозной памятью человека, то это остаётся лишь обыденной бытовой частностью.

Поэтому всё же: не проявился ли у многих деревенщиков всё тот же гибельный для человека гуманизм? Одни уповают на абстрактную мораль, другие ищут совесть в конкретности народной жизни — а результат не один ли?

Белов же слишком большой художник, чтобы не ощущать некоторой ущербности такого жизнепонимания. В тех же «Плотницких рассказах»— рядом с Олёшей топчется Авенир Козонков, не по совести живущий, а по корыстной лени. Тоже ведь — народ? И не за такими ли будущее? Правда, они жизнь загубят окончательно — да как с тем поспоришь?

Осмысление истоков крестьянской трагедии не может обойтись без приложения к жизни духовной меры. Белов обращается к религиозным основам в исторических хрониках «Кануны» (1972–1984) и «Год великого перелома» (1989–1991). Как и Б.Можаев, он противопоставляет талантливой лжи шолоховской «Поднятой целины»— правдивое отображение трагедии насильственной коллективизации русского крестьянства.

Символичен зачин «Канунов»: мужику Носопырю видится во сне Бог:

«Бог, в белой хламиде, сидел на сосновом крашеном троне, перебирал мозольным перстами какие-то золочёные бубенцы. Он был похож на старика Петрушу Клюшина, хлебающего после бани тяпушку из толокна» (3,5).

Наивность крестьянского простодушного боговидения простительна. Без «мозольных перстов» он не может представить даже Бога.

Но тому же Носопырю совершеннейшей реальностью представляется некий «баннушко», с которым мужик ведёт постоянную войну, без особого успеха, впрочем: «Баловал он в последнее время всё чаще: то утащит лапоть, то выстудит баню, то насыплет в соль табаку» (3,7).

Тут проявляется и народное языческое суеверие, но и предупреждение своего рода: о близком разгуле иных нежитей, гораздо более опасных, чем мелкий бесёнок-пакостник.

Вот эти два начала, укоренённые в народном сознании, определяют развитие судьбы народа на страшном переломе его бытия.

И уже перед самым завершением «Канунов» символичною же становится сцена чтения Апокалипсиса, которая оканчивается страшным толкованием одного из мужиков: «Жить будет добро, только жить-то будет некому…» (3,429).

Комментарий-то — к совершавшемуся: идёт борьба за счастье народа ценою уничтожения этого народа. Жуткая ирония.

Среди персонажей хроники — дворянин Прозоров, потрудившийся отчасти для победы революции. И пришедший к жизненному краху. Не только потому, что стал жертвой «классовой борьбы», но и из-за душевного смятения. Прозоров атеист, не видящий различия между христианством и социальной утопией. Он прямо заявляет о том в споре со священником:

«— …Ну, в смысле будущего, — Прозоров остановился, улыбнулся и расцепил руки. — В смысле будущего ваши программы, отец Ириней, почти одинаковы. Вы обещаете человеку рай небесный, они — земной.

— Они отнимут у человека бессмертие, — голос отца Иринея был теперь чуть сильнее. — Бессмертие души… Человек должен верить в бессмертие, иначе жизнь бессмысленна.

— Почему же бессмысленна? — Прозоров закурил папиросу. — Это ещё неизвестно» (3,120–121).