Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 1 (V том)

мобилизованный и призванный,

ушёл на фронт

из барских садоводств

поэзии—

бабы капризной.

…………………………..

Для вас,

которые

здоровы и ловки,

поэт

вылизывал

чахоткины плевки

шершавым языком плаката (8;183,187).

Маяковский много и публично объяснялся в любви своей к Пушкину, но Пушкину же грозил погромом. Подсознательная неприязнь к Пушкину высказалась, как это ни парадоксально, в угрозе Дантесу:

Сукин сын Дантес!

Великосветский шкода.

Мы б его спросили:

— А ваши ктородители?

Чем вы занимались

до 17-го года?—

Только этого Дантеса бы и видели (4,52).

От подобных вопросов не поздоровилось бы прежде всего самому Пушкину.

Вообще, высокомерно-снисходительное отношение к Пушкину, прорывающееся в стихотворении «Юбилейное» (1924), позволило автору потешить свои комплексы.

Всё искусство прошлого Маяковский многажды порочил, осуждая тех, кто этому искусству привержен:

Коммунисты

толпами

лезут млеть

в Онегине,

в Сильве,

в Игоре.

К гориллам идёте!

К духовной дырке!

К животному возвращаетесь вспять! (3,18).

Итак: «Евгений Онегин» есть способ возвратиться в животное состояние.

Но ещё большим врагом Маяковского была, несомненно, религия. В душе своей он окончательно утвердился в человекобожии. Из безбожника он превратился в законченного атеиста. Поэма «150 000 000» выразила это предельно откровенно.

Мы пришли,

миллионы,

миллионы скотов,

одичавших,

тупых,

голодных.

Мы пришли,

миллионы

безбожников,

язычников

и атеистов—

биясь

лбом,

ржавым железом,

полем—

все

истово

господу богу помолимся.

Выйдь

не из звёздного

нежного ложа,

боже железный,

огненный боже,

боже не Марсов,

Нептунов и Вег,

боже из мяса—

бог-человек!

Звёздам на мель

не загнанный ввысь,

земной

между нами

выйди,

явись!

Не тот, который

«иже еси на небесех».

Сами

на глазах у всех

сегодня

мы

займёмся

чудесами (2,58–59).

Напомним, какДостоевский представлял себе этапы деградации человека, отвращающегося от Бога: ересь — безбожие— безнравственность — атеизм и троглодитство (11,187–188). Судьба Маяковского — неплохая к тому иллюстрация.

К Богу-Творцу он обращался теперь с бесцеремонной снисходительностью, глумился над Церковью после конфискации церковного имущества. Таково стихотворение «После изъятий» (1922), цитировать которое просто противно.

Затем поэт включился в кампанию клеветы против святителя Тихона:

Тихон патриарх,

прикрывши пузо рясой,

звонил в колокола по сытым городам,

ростовщиком над золотыми трясся:

«Пускай, мол, мрут,

а злата—

не отдам!» (3,167).

Что ни слово — ложь.

В 1923 году было написаны «Строки охальные про вакханалии пасхальные», с призыванием:

Чем ждать Христов в посте и вере—

религиозную рухлядь отбрось гневно

да так зарабатывай—

чтоб по крайней мере

разговляться ежедневно (3,176–177).

А что же тогда — не по крайней мере? Ненавистное прежде поэту — «жрать»?

Вскоре новый призыв: «Не для нас поповские праздники» (1923). Содержание нетрудно угадать по названию. Разухабистый тон обычен для всех антирелигиозных агиток Маяковского. Агитпоэма «Обряды» (1923) призвана опорочить в сознании народа совершение таинств. Вот название некоторых глав: «Крестить — это только попам рубли скрести» (3,274), «От поминок и панихид у одних попов довольный вид» (3,283) и т. д. Следом появляется ещё одна агитпоэма — «Ни знахарь, ни бог, ни ангелы бога — крестьянину не подмога» (1923). Стихи сопровождались карикатурными рисунками автора. И много ещё подобного сочинил.

Незадолго до смерти Маяковский пишет одну из самых гнусных по тону антирелигиозных агиток «Надо бороться» (1929).

Одновременно он не устаёт повторять о необходимости «новой религии». В стихотворении с примечательным названием «Наше воскресенье» (1923) утверждает:

Ещё старухи молятся,

в богомольном изгорбясь иге,

но уже

шаги комсомольцев

гремят о новой религии.

О религии,

в которой

нам

не бог начертал бег,

а, взгудев электромоторы,

миром правит сам

человек (3,182).

Это, впрочем, давно уже всем знакомые песни. Заурядный гуманизм. Откровенное торжество первородного греха.

Сам того, вероятно, не подозревая, Маяковский следовал мысли Чернышевского о необходимости приспособлять церковные здания для новых нужд. Посетивши в Париже Notre Dame, он тут же начал примериваться, как бы превратить собор в рабочий клуб:

Я взвесил всё

и обдумал,—

ну вот:

он лучше Блаженного Васьки.

Конечно,

под клуб не пойдёт—

темноват,—

об этом не думали классики.

Не стиль…

Я в этих делах не мастак.

Не дался

старью на съедение.

Но то хорошо,

что уже места

Готовы тебе

для сидения.

Его

ни к чему

перестраивать заново—

Приладим

с грехом пополам,

а в наших—

ни стульев нет,

ни органов.

Копнёшь—

одни купола (4,295).

Множить примеры безбожного ухарства — стоит ли?

И всё, всё это — определило тот жестокий крах, к которому поэт двигался упорно всю свою жизнь.

Композитор Георгий Свиридов, признававший поэтический дар Маяковского (и не голословно: иначе не писал бы музыки на его стихи), чутьём русского художника точно вызнал сам тип Маяковского как поэта и как человека: