Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 1 (V том)

Холмы поют о чуде,

Про рай звенит песок.

О верю, верю — будет

Телиться Твой восток!

В моря овса и гречи

Он кинет нам телка…

Но долог срок до встречи,

А гибель так близка! (2,11).

Этот образ — соединение идеи жертвенного тельца с привычным событием деревенской жизни — явился вскоре в близком к кощунству призыве:

Облака лают,

Ревёт златозубая высь…

Пою и взываю:

Господи, отелись!

Перед воротами в рай

Я стучусь;

Звёздами спеленай

Телицу-Русь (2,13).

Сам образный ряд этих строк свидетельствует о том, что у поэта не было намерения кощунствовать (скорее, можно говорить о неуклюжести и неудачности образа): лай, рёв, появление «телицы»… Русь осмысляется как жертвенное начало в революции.

Ср. обращение к родине в «Сельском часослове»: «И лежишь ты, как овца, // Дрыгая ногами в небо» (2,46). И в «Пантократоре» не случайно возникает тот же образ: «Знать, недаром в сердце мукал // Издыхающий телок» (2,79). Но здесь тот же образ уже сопряжён с безнадёжным отчаянием: надежды не сбылись.

Можно сказать, что в столь неловком образе сказалось отсутствие у поэта нужного такта, да и вообще подлинного знания того, о чём пишется. Иначе не появилось бы такое обращение к Богу: «Пролей ведро лазури // На ветхое деньми!» (2,12). Ветхий Деньми есть Бог Отец: так назван Он в Книге пророка Даниила (Дан. 7; 9, 13, 22). (По другим толкованиям это Бог Сын.) У Есенина нелепость вышла явная. Но не намеренная.

По сути, Есенин даёт осмысление революции не христианское, а с точки зрения некоей «новой религии», не вполне определённой из-за сумбура в понятиях самого поэта. Так, появляется в стихах даже идея Третьего Завета:

Гибни, Русь моя,

Начертательница

Третьего

Завета (2,47).

Эту идею Есенин, несомненно, перенял от Мережковского, с которым был некоторое время в общении, но вряд ли осмыслил её глубоко. Он более бредил сказочными мечтами о будущем вселенском благоденствии, путь к которому должно указать искусство. В статье «Ключи Марии» (1918) — само название её заимствовано у сектантов, в тех «ключах» видевших отмычку к дверям рая, — Есенин утверждал:

«Будущее искусство расцветёт в своих возможностях достижений как некий вселенский вертоград, где люди блаженно и мудро будут хороводно отдыхать под тенистыми ветвями одного преогромнейшего древа, имя которому социализм, или рай, ибо рай в мужицком творчестве так и представлялся, где нет податей за пашни, где “избы новые, кипарисовым тёсом крытые”, где дряхлое время, бродя по лугам, сзывает к мировому столу все племена и народы и обносит их, подавая каждому золотой ковш, сычёною брагой» (4,190–191).

Представление отчасти бредовое, но слово «социализм», присоседившееся здесь к «раю»— любопытно. Оно даёт представление о том безграмотном понимании целей революции, которое вынесли из всех лозунговых призывов иные русские люди.

Близкая к тому же соблазну есенинская идея Нового Назарета облеклась в новый образ — страны Инонии (своего рода подделка под народную утопию рая на земле). Создавая образ Инонии, Есенин был во власти собственных псевдо-библейских представлений. Известно, что именно в тот период он вчитывался в Библию, в разговорах часто её цитировал, а поэму об Инонии выпустил с предерзостным посвящением: Пророку Иеремии. Но итогом всего стало обессмысливание религиозного взгляда на мир:

Языком вылижу на иконах я

Лики мучеников и святых.

Обещаю вам град Инонию

Где живёт божество живых! (2,35).

Мечтая об Инонии, поэт предаёт проклятию все прежние идеалы Руси.

Проклинаю тебя я, Радонеж,

Твои пятки и все следы!

Ты огня золотого залежи

Разрыхлял киркою воды (2,35).

Что такое «кирка воды» не вполне ясно (противопоставление воды и огня? — не вполне удачно), но сама идея этих строк прозрачна, как та вода.

Утверждая религию новую, Есенин по отношению к прежней вере доходит до страшных кощунств:

Время моё приспело,

Не страшен мне лязг кнута.

Тело, Христово тело

Выплёвываю изо рта.

Не хочу восприять спасения

Через муки Его и крест:

Я иное постиг учение

Прободающих вечность звезд (2,33).

Есть в поэме богохульства и похлеще.

В Дневнике А.Блока отмечен визит Есенина в начале января 1918 года и переданы слова автора «Инонии» с разъяснением этого богохульного места: «Я выплёвываю Причастие (не из кощунства, а не хочу страдания, смирения, сораспятия)» (7,313). Но отрицание всех этих важнейших духовных ценностей посредством такого «выплёвывания» и есть кощунство. Или Есенин не понимал смысла простейших слов? Своим действием он сказал: он отвергает жертву Спасителя, он не желает внимать словам Христовым: «Если кто хочет идти за Мною, отвертись себя и возьми крест свой и следуй за Мною» (Мф. 16, 24)_.

Вл. Ходасевич был точен в своём выводе: «Есенин в “Инонии” отказался от христианства вообще, не только от “исторического”, а то, что свою истину он продолжал именовать Иисусом, только “без креста и мук”,— с христианской точки зрения было наиболее кощунственно»³¹.