Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 1 (V том)

Нужно внимательно исследовать, знаком ли был Платонов с теософией, сочувствовал ли этому учению, осмыслял ли мир согласно воззрениям Блаватской или Рериха и т. п. Мы сведений о том не имеем (может быть, и по недостаточной нашей осведомлённости), поэтому готовы ограничиться лишь констатацией: от Православия Платонов был далёк.

Вполне возможно, что на вопрос о сочувствии той или иной религии (как и на вопрос о направлении) Платонов ответил бы: имею свою. И какова бы ни была эта его «религия»— достаточно и того, что воззрения писателя антропоцентричны, что явственно заметно даже по приведённым его суждениям.

Выводы Колесниковой справедливы как отвержение православности миросозерцания писателя. Нельзя не согласиться с таким суждением:

«В повести “Котлован”, рассказе “Такыр” можно обнаружить ряд эпизодов и описаний, которые, на первый взгляд, можно расценить как примеры христианского аскетизма, поскольку героям свойственны смирение, нестяжание, бесстрастность плоти. В рассказе “Юшка” заглавный герой ведёт себя как юродивый — смиренно терпит побивание камнями, с любовью говорит о своих обидчиках. Но системное рассмотрение этих характеристик доказывает, что здесь нарушены важные вертикальные связи с Абсолютом, необходимые для христианского мировоззрения. Так, безмолитвенное, раскладывающее на составляющие элементы внешний мир “горизонтальное” (в отличие от православного “вертикального”) созерцание героев Платонова больше соответствует другому типу духовности, скажем, буддистской практике достижения нирваны. <…> В рассказе “Юшка” герой сносит поношения и бедность не Христа ради, что и сделало бы его собственно юродивым, а ради других людей — односельчан и дочери. С точки зрения христианской, герой рассказа служит, говоря словами апостола Павла, “твари, а не Творцу”. А это, по определению Апостола, является признаком язычества. И здесь наступает тот опасный момент, когда сторонники “христианского” Платонова восклицают: “Как вы смеете отказывать писателю в высоких идеалах, когда прообразом этого самого Юшки является сам писатель в годы самых жестоких критических побоев?” Так делается попытка выдать общепринятые обиходные этические нормы за сугубо христианские. И, соответственно, в отказе считать страдальческую позицию писателя проявлением христианского поведения видят нечто, подобное поруганию нравственного опыта художника».

Колесникова делает верный вывод: Платонов был близок идее богостроительства, исходным моментом которого у писателя становится борьба с сущим: «В программной статье «Новое евангелие» писатель призывает: “первая заповедь… — уничтожь природу такую, какая она есть. Первый шаг для исполнения этой заповеди есть борьба”».

Платонов, как видим, был близок русскому нигилизму, стремившемуся «место расчистить». Вот зачем нужна ему революция, и вот почему она становится для него «концом света»: «старого» света. Но как художник он опровергает самого себя, ибо за расчисткой места, уничтожением сущей природы, следует рытьё коллективной могилы-котлована. Оттого-то и влечёт смерть его «любопытство»: что за нею? Всё тот же рыбак из «Чевенгура»— «втайне вообще не верил в смерть, главное же, он хотел посмотреть — что там есть: может быть, гораздо интересней, чем жить в селе или на берегу озера; он видел смерть как другую губернию, которая расположена под небом, будто на дне прохладной воды, и она его влекла» (29). (Вот несомненный отголосок идеи реинкарнации — и теософии, в числе прочих, не чуждой.) Не оттого ли Саша Дванов, испытавший разочарование в строительстве нового мира, уходит в «другую губернию»? Интерес Платонова к революции сродни тому же: «что там есть?»

Понятно и желание писателя «уничтожить природу такую, какая она есть»: он видит мир бессмысленно-мерзким. Прежде всего, этот мир безбожен. Подлинной религиозности, истинного Бога в созданиях Платонова нет (духовные же стремления героев его — сомнительны), тогда как безбожия — предостаточно. Сознавал ли автор, что бессмыслица мира — именно от царящего в нём безбожия? Важно, что он это показал.

«Сторож курил и спокойно глядел дальше — в бога он от частых богослужений не верил, но знал наверное, что ничего у Захара Павловича не выйдет…» (26).

«Мои ребята говели постом — все могилы на кладбище специально обгадили» (35).

«Богу Прохор Абрамович молился, но сердечного расположения к нему не чувствовал…» (40).

«В семнадцать лет Дванов ещё не имел брони над сердцем — ни веры в бога, ни другого умственного покоя…» (71).

«— Религия должна караться по закону!

— Это через почему же такое по закону-то? — злобно допытывался неизвестный человек…

— А вот почему! — говорил парень, равнодушно и старчески улыбаясь и явно жалея собеседников. — Я расскажу всё последовательно! Потому что религия есть злоупотребление природой! Поняли? Дело ведь просто: солнце начинает нагревать навоз, сначала вонь идёт, а потом оттуда трава вырастает. Так и вся жизнь на земле произошла — очень просто…» (402).