Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 1 (V том)

Шолохов замахнулся на глобальное осмысление войны, но в рамках соцреализма это было просто неосуществимо. Иссякание таланта довершило неудачу.

Вообще военная проза в русской литературе второй половины XX века удавалась лишь тогда, когда писатели «отступали» на позиции критического реализма: в нём было накоплено достаточно художественных средств, которые в данном случае не воспринимались как устарелые в связи со своеобразием и обширностью темы. Однако вся военная проза (исключая Солженицына и Астафьева) миновала, и не могла не миновать, из-за советской своей природы, самую трагическую проблему великой войны. Война велась за освобождение земли и народа, но и за сохранение и усиление власти тех, кто отнял у народа свободу ещё и прежде того. Как было это совместить? Никто даже полсловом того не коснулся и не мог коснуться. И, по сути, все военные прозаики с большим или меньшим успехом следовали тем приёмам, которые были открыты и выработаны ещё Львом Толстым. То есть были его эпигонами. Что не уменьшает достоинств самых значительных созданий, посвящённых военной теме.

Мертвящая фальшь соцреализма губила подлинное искусство. Но культура советского времени не иссыхала: ведь параллельно осуществлялось творчество и тех художников, которые соцреалистами всё же не были, хотя их автоматически относили именно к этому направлению (а когда слишком уж отбивались от общего потока — их жёстко поправляли, и даже жестоко при идеологической необходимости). Повторим: они тем себя оберегали, что в открытую не спорили с партийной идеологией, укрывались большею частью в своего рода нейтральном пространстве, как бы общем для всех, поскольку и соцреализм не мог полностью удовлетворяться своими социальными схемами: совсем бы безжизненно было.

Андрей Платонович Платонов

Андрей Платонович Платонов (Климентов; 1899–1951) вошёл в литературу, балансируя на краю соцреализма. Революционная романтика его, во всяком случае, весьма привлекала. Но писатель с таким своеобразнейшим видением мира не сумел бы никогда уместиться в рамках заданных схем. В том была его писательская драма — в чрезмерной своеобразности.

В 1920 году, отвечая на вопрос, каким литературным направлениям сочувствует, Платонов написал: «Никаким, имею своё». Тогда это ещё можно было, позднее стало криминалом. Впрочем, уже в 1921 году его выперли из партии, сочтя «шатким и неустойчивым элементом».

За литературное творчество Платонов постоянно подвергался гонениям — не только от рапповской или (позднее) официальной советской критики: сам Сталин взглянул на Платонова неодобрительно — а это куда как серьёзнее.

Нужно признать: со своей точки зрения все осудители Платонова были абсолютно правы. Он обнаруживал и «идеологическую двусмысленность», и отвержение ведущихся «социалистических преобразований», и эстетическую критику «генеральной линии партии». Он был в советской литературе чужаком, и не умел того скрыть.

Даже в неких как бы случайных оговорках просвечивают у Платонова странные оценки происходящего. Так, в романе «Чевенгур» (1929), крупнейшем создании писателя, рабочий (!) Захар Павлович говорит о совершающемся большевицком перевороте: «Там дураки власть берут…» (73)*.

*Здесь и далее ссылки на произведения Платонова даются непосредственно в тексте по изданию: Платонов Андрей. Избранное. М., 1988 (с указанием страницы в круглых скобках).

О большевиках он же судит: «Большевик должен иметь пустое сердце, чтобы туда всё могло поместиться…» (77). Что— всё? Кроме того, сразу возникает литературная аллюзия: «Пустое сердце бьётся ровно…» О революции мнится главному герою, Александру Дванову: «Он <…> верил, что революция — это конец света» (77). Правда, за этим концом должен возникнуть некий новый мир, однако опыт строительства коммунизма в Чевенгypе, в котором участвует Дванов, слишком неудачен, что подвигает Александра к самоубийству.

Автор многажды подчёркивает: новое должно устроиться по законам подлинно человеческих отношений, только овладение смыслом жизни даст людям счастье. Однако новый мир уже начинает жить иным законом, который был точно сформулирован чуть позднее безымянным (безликим, это важно) завкомовским чиновником в повести «Котлован» (1930): «Счастье произойдёт от материализма, товарищ Вощев, а не от смысла» (495).

То были не просто слова эпизодического персонажа, но именно новый закон времени, один из эстетических принципов надвигающегося господства соцреализма. Важнейшая традиция русской литературы отвергалась откровенно и грубо.

Александр Дванов итоговым самоубийством осуществляет мысль о революции как о конце света. Композиция романа являет некую замкнутость, порочный круг: в начале событий отец Дванова, рыбак Дмитрий Иваныч, который тосковал от своего любопытства к смерти, бросается в озеро и тонет — в завершении романа в том же озере подводит итог жизни и сын.