Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 2 (VI том)

Отношение к Богу было у Леонова и прежде не вполне приязненное. Но если в советские времена это ещё можно было объяснить идеологическими условиями жизни, то на исходе ведь века противостоянию хуле на Духа ничто не препятствовало. Любомудров прав в своём наблюдении: «…все герои “Пирамиды” недовольны Богом»¹⁸¹— а поскольку персонажи лишь «озвучивают» авторскую концепцию, то такое недовольство исходит не от кого иного, как от самого Леонова.

Может быть, слишком жёсток вывод Любомудрова относительно центральной религиозно-философской идеи романа, но и оспорить исследователя невозможно:

«Это — обвинительный акт Богу-Творцу….

Доказательство вины Бога — безусловно центральная философская задача романа. Это его лейтмотив. Он выливается в форму суда над Богом с использованием судебно-юридических формулировок. Бесконечно далёким и чуждым человеческому миру небесам предъявляется обвинение в равнодушии, в бессилии, похожем “на прямое попущение заведомому злодейству”, говорится о “многолетней деятельности с человеческими жертвами” (именно так назван план Божественного домостроительства), раздаётся упрёк Всевышнему: зачем людей сделал? В качестве свидетелей божественной ошибки предъявлено “обилие несчастных, увечных и обездоленных… доказательство… инженерно-генетического несовершенства”.

Но помимо преступления совершённого Богу приписывается злодеяние будущее — уничтожение человечества как ненужного свидетеля. Матвей не просто предполагает, но давно уверенв непременном примирении Бога и сатаны. И об этом же несколько раз говорит Дымков, которому открыто будущее…»¹⁸².

Леонов выступает в своём последнем романе, по сути, не как христианин (на что он претендует), а как колеблющийся последователь гностического соблазна.

Способ проявления вовне потока авторского сознания обусловил весьма затейливое построение романа. Эта затейливость обозначена и самим жанром произведения: «Пирамида» — роман-наваждение. Леонов нашёл точное слово: именно в наваждение превращаются все события, автором измышленные. Собственно, это как бы и естественно: всякое произведение искусства порождено фантазией художника, является в определённом смысле именно наваждением; но у Леонова всё это возводится в степень, складывается в сложную систему, когда каждый персонаж, включая самого автора-рассказчика, становится вымыслом-наваждением кого-либо из окружающих. Так, всё романное пространство, с его ландшафтом, топографией и топонимикой, населённое многолюдством персонажей, есть мир, вызреваемый в грёзах рассказчика прямо на глазах читателя. Процесс миротворения обнажается как приём, обволакивается любопытными подробностями; например, ещё только пытаясь вызнать хоть что-то о незнакомых обитателях несуществующего в реальности Старо-Федосеева, автор уже предзнает их имена… и т. д. Он пытается, не всегда успешно, проникнуть в нафантазированное пространство, укрыться в нём от тревожной реальности собственной жизни. Среди его созданий — дочь о. Матфея Дуня, которая, в свою очередь, вызывает своим воображеним к бытию не только ангела Дымкова, но и некоторую потустороннюю реальность, обретаемую ею за нарисованной железной дверью на одной из колонн старо-федосеевского храма. В этой реальности, не менее реальной для неё, чем обыденная действительность, Дуня также пытается укрыться от пугающей жизни, но сама мнимая реальность пребывает не только за железной дверью (реально пребывает, поскольку отчасти доступна и для окружающих, так что однажды Дуня, чтобы скрыть ото всех свой потаённый мир, даже пытается замазать изображение двери на колонне), но и во внутреннем мире девушки одновременно: «Налицо представлялся заурядный по тем временам случай, когда гонимая нестерпимым страхом свирепой будущности особь человеческая бежала в необозримые просторы самой себя, в иную реальность, полную миражных видений, недосягаемую для боли земной, мнимую и тем не менее явную» (1,58).

Вымышленный ангел, явившийся из этого мнимого мира, поэтому выглядит соответственно способностям Дуни к фантазированию:

«По-видимому, придумывая ангела, Дуня забыла о нашем климате и выпустила на декабрьскую стужу без предварительной подгонки к обстоятельствам нового существования. Новоявленный Дымков ёжился и зябнул в своём лёгком пальтишке и походил на долговязого мастерового парня тотчас по выписке из больницы…Естественно, воображением своим уплотняя ангела из того рассеянного космического вещества в земные габариты, Дуня неминуемо должна была придать авторские черты своей личности, так что в сложном итоге получилось симпатичное и застенчивое подобие долговязой, чуть остроносой птицы» (1,64).

Но ангел же и — посланец «небес», исследовательский зонд в пространстве растерянного человечества. И одновременно: он вовсе самостоятелен, и сам обнаруживает земной мир вместе с Дуней в результате пытливого исследования вселенной: