Правосудие Зельба

— Он сказал, на юг. Чтобы прийти в себя, потому что, мол, от всего устал. А почему ты спрашиваешь?

— Я думаю, не ездил ли он к Тибергу в роли того репортера из «Цайт».

— Ты хочешь сказать, в поисках материала, который можно было бы использовать против РХЗ? — Она на секунду задумалась. — Я бы не удивилась… Но найти-то там было нечего, судя но тому, как Тиберг описал его визит. — Она зябко укуталась в халат. — Ты действительно не хочешь кофе?

— Я позвоню тебе, Юдит. — И я пошел домой.

Все сходилось. Отчаявшийся Мишке попытался обратить гимн благородству и бесстрашию, услышанный от Тиберга, против Кортена. Он интуитивно, лучше, чем мы все, распознал в этих дифирамбах диссонансы — связь с СС, спасение только одного коллеги вместо двух. Он и не подозревал, как близок был к истине и как опасен стал для Кортена своими упорными поисками компромата.

Почему я не обратил внимания на эту деталь? Если это было так легко — спасти Тиберга, — почему же он за два дня до этого, когда еще был жив Домке, не вытащил из тюрьмы обоих? Потому что для перестраховки достаточно было одного из них, а Тиберг как руководитель исследовательской группы был интереснее, чем просто сотрудник Домке.

Я снял галоши и постучал их одну о другую, чтобы отряхнуть снег. На лестнице пахло жарким. Вчера я ничего не покупал из продуктов и мог сейчас приготовить себе только яичницу-глазунью из двух яиц. Третье из оставшихся яиц я разбил в миску с кошачьим кормом Турбо. Бедняга настрадался в последние дни из-за запаха сардин в доме.

Эсэсовец, который помог в освобождении Тиберга, был Шмальц. Вместе с ним Кортен надавил на Вайнштейна. Для Кортена Шмальц убил Мишке.

Я отполоскал консервные банки в чистой горячей воде и вытер их. Потом приклеил отломанные крышки. Зеленую шерстяную нитку, на которой я хотел вешать их на елку, я либо пропускал через трубочку, в которую при открывании сворачивается крышка, или через кольцо на самой крышке, либо привязывал к месту соединения взрезанной крышки с корпусом банки. Препарировав очередную банку, я подыскивал для нее подходящее место на елке — большие банки я вешал внизу, маленькие вверху.

Нет, напрасно я старался себя обмануть — на елку мне было наплевать. Почему Кортен оставил в живых главного свидетеля, Вайнштейна? По-видимому, у него не было никакого веса в СС, у него был всего-навсего Шмальц, прикомандированный к заводу эсэсовский офицер, повязанный и управляемый. Кортен не мог влиять на события, но мог предполагать, что Вайнштейн, отправленный обратно в концентрационный лагерь, вряд ли доживет до конца войны. А после войны? Даже если он знал, что Вайнштейн остался жив, — он вполне обоснованно мог надеяться на то, что, сыграв в этой истории такую неблаговидную роль, Вайнштейн вряд ли захочет предать ее огласке.

Теперь обрели особый смысл и последние слова Шмальца, о которых говорила его вдова. Судя по всему, он пытался предупредить своего господина и благодетеля о следах, которые он в силу своего физического состояния не успел устранить. Но как ловко Кортен сумел подчинить себе этого человека! Молодой специалист с высшим образованием, из хорошей семьи и офицер СС из простолюдинов, большие задачи и амбиции, два ревностных служаки, каждый на своем посту. Я хорошо мог себе представить их взаимоотношения. Кому, как не мне, было знать, насколько убедительным и обаятельным мог быть Кортен.

Моя рождественская ель была готова. Тридцать консервных банок, тридцать белых свечей. Одна из овальных, вертикально висевших банок напомнила мне ореол на некоторых изображениях Девы Марии. Я спустился в подвал, нашел коробку с рождественскими игрушками Клархен и достал из нее маленькую изящную фигурку Мадонны в голубой мантии. Она поместилась в банку.

17 Я понял, что мне нужно было делать

В следующую ночь я тоже почти не спал. Время от времени я ненадолго проваливался в полузабытье, и мне снились казнь Домке и выступление Кортена в суде, мой прыжок в Рейн, из которого мне никак не удавалось вынырнуть, Юдит в халате у дверного косяка со слезами на глазах, широкий, грузный старик Шмальц, спускающийся с постамента памятника в гейдельбергском Бисмарк-гартене и идущий мне навстречу, теннисный матч с Мишке, на котором маленький мальчик в эсэсовском мундире с лицом Кортена подает нам мячи, мой допрос Вайнштейна… И сквозь все это я то и дело слышал смех Кортена, который говорил мне: «Зельб, сердобольный ты наш! Сердобольный ты наш! Сердобольный ты наш!..»

В пять утра я заварил себе ромашки и попытался читать, но никак не мог остановить мысли. Они все неслись по кругу. Как Кортену удалось это сделать? Как я мог быть таким слепым? Что делать дальше? Интересно, мучает ли Кортена страх? Должен ли я кому-нибудь что-нибудь? Есть ли у меня кто-нибудь, кому я мог бы все это рассказать? Нэгельсбах? Тиберг? Юдит? Может, мне обратиться в прессу? Что мне делать со своей собственной виной?