Праздник лишних орлов

Давным-давно, еще позапрошлой зимой, мы были в гостях в Финляндии и сидели за столом с финскими писателями. Хорошая подобралась компания, к концу вечера все понимали друг друга без переводчика. Говорили о рыбалке, об охоте, о службе в армии, о женщинах и водке. Одним словом, о смысле жизни. Показывали друг другу ножички, фляжки, татуировки. Тут наш водитель, Раймо, бывший солдат финского спецназа, и произнес, глядя на всех влюбленными глазами:

– Вы не русские, а мы не финны. Это кто-то другие финны или русские, а мы здесь все – северные индейцы…

Тут я и вспомнил эти сказки.

– Ты чё, богу веришь, что ли?

– Да не. Не пойму, что ему от меня надо, вот особо и не верю…

Из разговора двух индейцев

В наш язык понятие «индеец» ввел Дядюшка Хук, когда мы с ним сидели на берегу, на стволе упавшей в воду осины, и курили. Эту осину прошлой осенью свалили бобры, зимой ее крона вмерзла в лед, и зайцы сгрызли с веток всю кору добела. А теперь осина была похожа на скелет огромной рыбы, чем сильно нравилась Дядюшке. Сидели мы и глядели на кубаса наших сетей, а далеко в озере, за солнечной рябью, темнели скалы-острова. Времени у нас хватало, также и табака. Тут Дядюшка Хук, щурясь на эти острова, оскалил железные зубы и говорит:

– Как-то раз мы с мужиками застряли на этих камнях аж на неделю. Ждали корюху, за ней сига, а тут сивер как задует с берега – караул! До дому не добраться, сети не спохожать, ну и сидели коптились у костра, последний хрен без соли доедали… Вот те двое – индейцы так индейцы! Я по берегу хожу-брожу, плавник собираю промеж камней. Дров-то нету, деревья на камнях посреди озера не растут. Один, Митрофан, мне и кричит. «Крюк! – кричит. – Иди гуся лопать!» Сам ухмыляется. Какого, мыслю, гуся? Откуда? Я бы видел… Но сам радуюсь: есть-то охота. А тут гусь! Подхожу к костру: у них в котелке чайка варится! Ощипана, конечно, без головы, без лап, без требухи, но уж чайку я от гуся как-нибудь да отличу… И они знают это и лыбятся.

«Как взяли?» – спрашиваю. Ружье-то ведь у меня, и патроны наперечет. Четыре штуки. По одному на троих, и псу нашему, Кузьме, последний. Да ты не думай, не в смысле застрелиться, просто каждый имеет свой равный шанс мяса добыть. И Кузю даже в самом крайнем случае вряд ли кто стал бы стрелять. Он умный, сам как индеец. Сразу почуял бы, удрал бы куда-нибудь на северную сторону. Они мне отвечают: «Корюшину насадили на крючок, кинули ей, она на лету и заглотила. Мы ее подтянули и голову отвинтили. Только вот соли нет! И хлеба тоже… Ну а вместо табака можно водоросли курить, щас насушим на сковороде…» Во как!..

Это еще что… Они, представь, утром иногда в деревне с похмелья просыпаются, денег нет, и прямо в кедах идут в лес, на болото, клюкву собирать. На улице ноль, снег с дождем и ветер. С моря. Митрофан в коротком дерматине поверх тельника, а баба его в болоньевых сапожках. Фиолетовых. С прошлого века. Она еще и губы на ходу подкрашивает. Идут за четыре километра от деревни, за полчаса набирают ведро клюквы и несут обратно сдавать. Меняют на пол-литра спирта. Спирт резиновый, качество ни к черту. И давай дальше праздновать. «Что за праздник?» – спрашиваю. «А живы – вот и праздник!» – отвечают. Пьют. Закусывают хлебом. Хлеб, слава богу, есть. Картошка, морковка тоже. Луку маленько теща дала… Вот так вот.