Праздник лишних орлов

…Короче, съели чаечку без соли, без луку, без хлеба. Ножами разрезали, пока горячая, кровь пока не сгустела. Воду из котелка выпили. Рыбой воняет. Больше-то выпить для сугреву нечего. Кости Кузьме отдали. Про того потом отдельно расскажу. Лодку от воды к самому костру затянули и перевернули, чтоб от дождя прятаться. Хорошо, на девятый день ветер стих и сети мы сняли. Хоть маленько добычи и скиситали, все равно целую лодку рыбы домой приперли. Мужики эти, Митрофан и Иннокентий, два брата-индейца, самые главные люди в деревне во время нереста. Как Свинету и Чингачпук. Или как два Овцеолы, вождя семиногов. Потому что где другие деревенские мужики мешок рыбы наловят, эти двое – мешков пять-шесть хапнут. С детства в лесу да на озере трутся. Папаша их приучил, а сам без вести пропал, как путний индеец. От него они все нужные места знают, а еще и слово рыбьему хозяину. Говорят, папку ихнего хозяин за это и забрал. За то, что слово выдал. Хозяин редко кому слово открывает, и говорить никому нельзя, даже родным сынкам. Вот они и не говорят никому. Вся деревня перед ними шапки ломает, а они пьяные, щедрые! Старухам мелочь рыбью из лодки прямо ведром черпают, бесплатно. Или достанут из-под ремня бутыль с огненной водой и предложат участковому освежиться, от чистого сердца. Прямо из горлышка. Тот руками отмахивается, даже не ругает. А как нерест кончится – опять они Митроха и Кеша… Потом по первому льду еще половят от души, тут в деревне снова по отчеству их величают. После глухозимье наступает, рыба не шевелится, в лесу холодно, деревья звенят, ловить нечего. Они – на снегоборьбу. Это на железной дороге, на разъезде, начальство нанимает таких вот индейцев снег с путей чистить. Работа тяжкая, снегу по три метра валит. Не то что в Киеве. Павел Корчагин на узкоколейке отдыхает. Платят копейки, а тем деваться некуда. Вот до весны там в снегах они норы и роют. Поезда в таких тоннелях, аж по крышу спрятавшись, ходят, до самого апреля. Потом солнышко на лето поворачивает, они лопаты бросают и опять в лес да на озеро. Сети, мережи, капканы. Воля… И так до новой снегоборьбы. Вон оно как…

Надо сказать, Дядюшка Хук рассказывает ярко, однако легко перескакивает с байки на байку, и неподготовленный слушатель может потерять суть повествования, или, как Дядюшка выражается, «нить Мариванны». Поэтому мне как слушателю подготовленному приходится иногда переводить с индейского на русский. Например, Мариванна – это была наша учительница истории в школе, и Хук, очень уважая ее за энтузиазм и красочность рассказа, перенял ее манеру. К тому же она еще иногда и вязала. Носки из красной шерсти, во время самостоятельных работ…

Стало быть, индеец у нас – это не краснокожий воин с томагавком и перьями в волосах, а обычный деревенский мужик из глухомани. Дядюшка Хук называет его индейцем со смесью уважения и смеха. Даже иронии, пожалуй. Однако сам он тоже считает себя индейцем. В самых глухих деревнях, где света нету до сих пор, все мужики – индейцы. Да что мужики, жены их и то индейцы. Язык не поворачивается назвать их индеанками. Индеанки – это у Фенимора Купера. С именами Июньская Роса или там… Золотое Облачко, к примеру. Нашу же индейскую женщину впору называть Росомахой или Волчьей Лапой. Безо всякого унижения, а просто по факту. Она сурова, как индейская жизнь. И дети ее – с пеленок индейцы. А мы с Дядюшкой Хуком хоть и тоже деревенские мужики, но у нас в деревне электричество иногда все же было.

Говорю: в самых глухих деревнях – и понимаю, что деревень таких все меньше остается. Скоро, видать, и вовсе не будет. Добирается до них белая цивилизация, людей забирает, движения лишает, шевелёжа. Шевелёж – это смысл деревенской жизни, от слова «шевелиться». И деревня дохнет и загибается. Лес вокруг себя повырубит и вроде как и не нужна никому становится. Чахнет потихонечку. Огненную воду пьет. А кто не спился, тот перебирается ближе к городу, к цивилизации жмется. Там легче на хлеб заработать. Или выпросить. А то и украсть. Но так индейцу белым человеком не стать, в лучшем случае – метисом. Это когда возьмут тебя на работу, грузчиком там или сторожем, и ты и не белый еще, и не индеец теперь. Большего никак не добиться. Не желает мужик теперь индействовать, хочет жить как белый, ан хитрости-то не хватает.