Праздник лишних орлов

Вот разъярился ты, что собаку безвинную метисы измучили да изувечили, и представил, что растопчешь им руки своим каблуком. Чуть ли не убить собрался. А бог с чертом тебя удержали. Один не дал тебе дров наломать, а другой ногу подломил, чтоб ты от боли покряхтел, мозгами покипел. И со временем дошло до тебя, карателя, что бог вместе с чертом метисов этих уже и без тебя наказали – ума не дали. Жизнь у этих барбосов тяжелая и никчемная. Пьют, воруют, маются. Злые на весь свет, на бога, на черта. На себя, на других. Не жалеют никого, никого не любят. На бога злые, что создал их такими, на черта – что попутал их и путает в любом деле. На себя злые, что не могут бороться со страхом и болью, с ленью и кайфом, со всем, чем награждает их бог со своим помощником. Они даже не могут полчаса не курить, что уж там говорить о любви или самоуважении. На других они злые за то, что те лучше, чем они, а если не лучше, то такие же сволочи…

Потому и не стал я им мстить. Подумал-подумал и решил рукой махнуть. Митроша тоже посидел с Иннокентием над Кузьмой, подлечил его индейскими травками да заговорами и вроде как поостыл чуток. Потом, зимой уже, приходит он ко мне и говорит: «Все ж таки есть маленько правды на свете, дядя Крюк. Нашлись наши друзья, Принцесса со своими фаворитами. Правда, не со всеми. Дед Ибрагим встретил их в лесу. Рассказал мне, что Дианка, вся черная и худая, как тень, идет-бредет и тащит за собой Хана, а тот весь опухший и с бельмами вместо глаз. А где Бес? – спрашиваю. Ибрагим мне и отвечает, мол, снова стал Бес по чужим путикам шакалить, пушнину воровать. Кто-то из стариков и не выдержал, поставил рядом с ловушкой медвежий капкан. Медведь зимой спит, в него не залезет, а больше никто в лесу такой капкан не стронет. Окромя, однако, человека. Лось за пушниной не лазит. Лиса легкая. Росомаха хитрая. Волк железо за версту учует. Вот Бес и залез. Ногу ему сломало, сам дуги разжать не смог, худой был, испитой весь, ну и замерз наглухо. Дианка с Ханом, видать, знали, где его искать, нашли – снегом присыпали. Сразу хоронить не стали, а вернее, не смогли, решили сначала помянуть. Украли где-то в деревне огненной воды, а спирт оказался не таковский. Выпили, свет померк. Принцесса-то почернела вся, чуть не сгорела, но очухалась, а Хан раздулся и ослеп. Вот и не пришлось нам с тобой греха на душу брать. Так-то, дружочек ты мой…» И Дядюшка Хук взял многозначительную паузу. Сразу стало слышнее лай Балдея где-то неподалеку.

«Ну и ужас», – думаю я, а сам возьми да и спроси у Дядюшки Хука:

– Ну а Кузьма-то чем у черта с богом виноват оказался, что метисы его так суродовали? Тем, что пьяных не любит? Так он не человек, лукавить не умеет…

Гляжу, а Хук уставился куда-то мне за спину и глаза выпучил.

– Тихо, – шипит, – заяц прямо за тобой…

Обернулся я медленно: точно, сидит заяц в пяти метрах, ушами поводит, нос морщит, и глаза круглые, как у Хука. Хвать я ружье, а он прыг в кусты – и нет зайца. Больше ничего не стал я спрашивать у Дядюшки, постеснялся своей нерасторопности и тугодумства. Да и он мне не ответил – позабыл, видать, впопыхах.

* * *

Дядюшку Хука я знаю пятьдесят четыре года. Может, самую малость поменьше. Познакомились, когда нам было по девять годков. Жили-то мы в разных деревнях, но батьки наши вместе лес валили, огненную воду пили и нас с собой подчас таскали. И в школу мы тоже в одну ездили. Крюк тогда только пробовал курить и рассказывал мне, какое это интересное дело. Потом мы стырили пачку «Беломора» у его папки и так накурились, что меня до сих пор тошнит, как вспомню. Валялись в снегу за сараем и блевали желчью. После до самой бледнолицей армии не пробовали. Хук тоже это помнит, помнит, как мы от бессилия чуть не вмерзли волосами в зеленую корку льда под нашими головами и как тащились, синеватые, к нему домой, подпирая друг друга плечами. Теперь, когда мы с ним садимся на пенек и достаем курево, он всегда вспоминает этот случай, а после этого случая и другой случай, тоже про тяжесть и мороз:

– Да-а, а зима в тот год стояла лютая. Осины в подлеске трещали, как ружья. Иногда и залпом. Озеро стонало подо льдом, а ручей промерз до дна. Ни ворон, ни сорок не видать. Где они прятались, мне неизвестно. А воробьи с синицами все норовили в сени с улицы залететь, когда я помойку ходил выливать, да и забивались под стропила – не выгонишь. Я и не гонял их, некогда – в сенях тоже холодно. И даже кошка моя, Муська, на печи все нежилась, а на них ноль внимания. Сала я им маленько подвесил на окне, а на подоконник сыпанул ячневой крупы горсточку. Так ведь все вокруг загадили, мазурики пернатые! Хорошо, что я тогда уже один жил, некому ворчать. Мне-то на воробьиные какашки начихать, они не воняют. Тем более на морозе.

Так вот… Митроша с Кешей тогда еще пацанами были. Митрофан, правда, постарше. Ему уже четырнадцатый годочек шел. А Иннокентий даже в школу не ходил. Не было в деревне школы, а до соседнего села далеко. В интернат отдавать отец их не стал, когда мамка ушла. Опосля уже поздно стало. Некому. Ну да все по порядку.