Праздник побежденных: Роман. Рассказы

Мне захотелось ему крикнуть, он рядом, стоит на телеге, опустив мандолину, а молитва — я это вижу — кисеей тает над росисто-черной парчой поля. Он пел для меня. И как же мне радостно, печально, а вокруг тишина. Молчат предатели, уронив головы на грудь, на оклады бород, по изрезам щек текут неутешные слезы. Молчат и «иноземцы». Их тени недвижимо отпечатаны на белой высвеченной стене. И лишь луна кривится в волокнах дыма, да киргиз, вспомнив кочевье, раскачивается, будто в межгорбье верблюда, вперед, назад и вперед.

— Ванятка, — взламывает очарованно тишину чернобородый и наполняет кружку, — пей, Ванятка, душа горит!

У школы разом вспыхнули сигареты, закачались фуражки с высокими тульями, заговорили «иноземцы».

— О-о-о, талант колосаль… о-о-о, фантастик. Зер гут! Берлинер опера.

Немец — я узнал в нем капитана — отделяется от группы слушателей. Я слышу тихий, чуть растягивающий слова голос: «Майор очень желает услышать разухабистую русскую „Катюшу“». Под телегой молчат. Молчит и Ванятка с все так же закушенной рукой. «Майор считает, такой талант достоин быть в Берлинер опера, а не здесь, в дремучем лесу». Тишина. Немец ждет, переводя взгляд с мрачных бородачей под телегой на чернеющий лес, затем снимает фуражку и тампонирует под козырьком. Хрустит песок. Нет, торжествую я, Ванятка петь для них не будет.

Ванятка ладонью оглаживает лицо, будто снимает невидимую пыль, морщась и болезненно туго соображая, возвращается на землю и коротко говорит:

— Никс, горло болит, другой раз для господина майора, — и кашлянул для убедительности.

— О-о-о! Очень, очень жаль, — кивает немец, — очень, очень хорошее горло, такой горло нужно очень беречь. — И уходит.

Под сосной черные фигуры козыряют, щелкают каблуками, звякают дверцы, урчит мотор, и приземистая легковая, описав дугу, выезжает со двора. Под телегой в бородах скалятся рты.

— Поехал, берлинер оперу смотреть, твою мать. В лес попади, там тебе покажут «зер гут», оперу — твою мать!

Лицо киргиза сияет молодой луной.

— Ванятка, карашо, — картавит он. — Если кто обидит Ванятка, резать буду, как баран.

Они мрачно допивают, раскладывают на телегах кошмы, сено, винтовки под руку, молча ложатся. Во тьме все реже вспыхивают цигарки, и густой, со стоном, с зубовным скрежетом храп наполняет двор. И лишь киргиз, сидя на пятках, опустил бритую голову на грудь, да покалывает штыком ночь немчик — маленький Мук. А луна над бором в дыму скользит рыбой, и по лицам изменников плывут тени, навевая тяжкие сны.

* * *