Праздник Святого Йоргена

Орлиные глаза Коронного вора отливали стальным блеском. Его лицо выражало непоколебимую твёрдость и решимость, как клюв орла.

Ещё один муравей покинул муравьиную кучу жизни. В общем, Коронному вору всё это было совершенно безразлично. Однако если бы этот маленький муравей не отправился на тот свет, то, возможно, он сам болтался бы на виселице, что, разумеется, никого бы особенно не огорчило, но для него уже померкли бы эти чудесные краски, эти зелёные холмы, озарённые ярким утренним солнцем. А он был не прочь продлить своё пребывание на грешной земле.

Но в самом сокровенном уголке его сердца что-то стонало, плакало, рыдало, сверлило и жгло как огнём, взывало к правде и справедливости. Ведь у него была кроткая и чистая душа его матери и деда… Но её сжимали со всех сторон тиски житейской мудрости, доставшейся ему в наследство от отца.

Он чувствовал, что может совершить великие и прекрасные дела в этой жизни, которую любил… Но ему не повезло с самого начала. Незваным он явился на свет божий, незваным был всюду, куда забрасывала его судьба. Прав философ, который сказал: если неправильно застегнуть первую пуговицу, то все пуговицы будут застёгнуты неправильно.

Честным путём ему уже не занять достойного места в жизни — так говорил его житейский опыт. Он достиг величайшего триумфа, но лишь с помощью обмана — без обмана он ни минуты не продержался бы в роли святого. Он и дальше должен обманывать, как обманывают все остальные. И тут его снова охватило чувство отвращения, отвращения к этому мерзкому существованию, к пресмыкательству перед сильными мира сего, ко всему этому обезьяньему миру, который погряз в невежестве, лжи и суеверии…

Высоко над землёй, над людским морем, легко и свободно взмахивая крыльями, летели два лебедя, не знающие богов и человеческих законов; они летели к далёким пустынным берегам, к чёрным утёсам, о которые с грохотом дробятся могучие волны великого океана…

Микаэль провожал их взором, полным тоски.

* * *

Господа первосвященники быстро покончили и с покаянием, и с омовением рук в источнике Йоргена. Они пропели псалом, помолились богу, как велит древний обряд, окропили желающих святой водой и сбросили наконец с себя покаянные одежды, чтобы вновь предстать во всём блеске своего могущества.

Но блеска не было. Их словно пришибли пыльным мешком.

Всю жизнь они играли только главные роли: у них выработались и важная осанка, и уверенная поступь, и властный голос. Но сегодня их пускали только на выходы, как простых статистов… Куда ж это годится?.. Этак им совсем откажут от места и тогда…

Вялые и понурые, словно только что кастрированные быки, они стояли возле источника и о чём-то тихо переговаривались, искоса поглядывая то на святого Йоргена (один бог знает, что у него на уме), то на Олеандру, стоявшую у соборной кареты; её окружили подружки, смеющиеся, довольные, взволнованные и сгорающие от любопытства.

В конце концов первосвященники принялись острить сами над собой, но то был юмор висельников.

— Какого чёрта мы шатаемся взад и вперёд по городу и горланим эти дурацкие псалмы, — пробормотал главный капеллан. — Нас всё равно никто не слушает.

Но программа есть программа, и капеллан начал декламировать:

Когда мой дух, усталый и больной,
уж грешного желанья не услышит,
я полечу к тебе, о Йорген мой! —
туда, где всё вокруг покоем дышит.

Это был его коронный номер, который он всегда исполнял с блеском и неизменным успехом. Он играл своим рокочущим басом, словно произносил прочувствованный застольный спич, а в интонацию подпускал столько елея, что из глаз растроганных слушателей слезы катились градом. Но на сей раз капеллану не помогли никакие ухищрения: впервые публика осталась равнодушной.

— Да пойте же, дьяволы! — прошипел гроссмейстер, когда они дошли до третьей строфы покаянного псалма:

С просветлённою душой
вновь вернёмся мы домой.

— Очень им нужно наше пение! Они бредят своим Йоргеном и ничего другого знать не хотят, — обозлился капеллан.

— А что будет потом? — шёпотом спросил секретарь. — Мы вернёмся в собор?

Покаявшись и очистившись от грехов в источнике, святые отцы обычно возвращались под звуки тромбонов в собор и в большом соборном зале подкреплялись жареными фазанами и жарким из дикого кабана.

— Он сам решит, — прошептал гроссмейстер, продолжая петь.

— А разве он ещё ничего не сказал? — рассердился казначей, не переставая, однако, петь (он исполнял партию первого баса).

— А кто решится его спросить, ты, что ли? — пропел гроссмейстер на мотив псалма.

— Откомандируйте кого-нибудь к Олеандре, — зашептал хранитель плаща. — Она должна знать. А нет, так спросит у него.

На том и сошлись, и к Олеандре послали служку.

* * *

В этот момент прискакал гонец от курфюрста с грамотой его высочества.

Гроссмейстер лениво вскрыл пакет, прочитал и… остолбенел: «Господи, что же это?» Прочитал ещё раз: приказ немедленно изловить Коронного вора!