Преданность. Год Обезьяны

Мне было четырнадцать, когда Камю погиб в роковой автокатастрофе. В новостях показали фотографии его детей и привели описание саквояжа, найденного под дождем на поле, на месте аварии, – внутри лежала его последняя рукопись. Пожить, пусть совсем недолго, в комнате, где он написал эти страницы, – опыт, смиряющий гордыню.

Комната обставлена скромно, на полках книги из его библиотеки, самые разные. “Дневники Эжена Делакруа” в трех томах. “Письма Гогена”. “Жизнь Магомета”. “Психическое насилие над массами” – до ужаса актуальное исследование Сержа Чахотина о надругательстве, совершаемом над массами посредством политической пропаганды. Прежде чем спуститься вниз, я снова подошла к окну. Где-то в полях, за кипарисами, ворота кладбища, где рядом со своей женой покоится Камю; его имя на плите частично стерлось, словно природа написала там свой рассказ.

Катрин приготовила нам обед и заварила чай фиалкового цвета – лечебный, от моего хронического кашля. Беседа текла тепло и непринужденно, нам ни на миг не становилось неловко. Потом я сходила с дочерью Катрин на долгую прогулку с собаками по полям, примыкающим к дому. Разговаривали мы о деревьях, опознавая их – кипарис, ель, молодые оливы, смоковница, согнувшиеся под тяжестью плодов вишни и величавый ливанский кедр. Она нарвала нам немного вишен, пока собаки весело играли, вырвавшись вперед. Когда мы уже подходили к дому, она протянула мне стройный стебель с шапкой крохотных желтых цветков – полевое растение с еле ощутимым благоуханием. Называется immortelle, “иммортель”, сказала она. “Бессмертник”.

Когда мы вернулись, помощник Катрин поманил меня в офисные помещения на нижнем этаже, где они работают и выполняют официальные обязанности. Обставлено скромно, атмосфера спокойной плодотворной работы. Он спросил, желаю ли я увидеть рукопись; я так остолбенела, что еле-еле что-то пролепетала в ответ.

Меня попросили вымыть руки, и я проделала это не без торжественности.

Дочь Камю вошла, положила передо мной на письменный стол рукопись Le Premier Homme – “Первого человека”, отошла и присела на стул – отдалилась на расстояние, на котором я могла почувствовать себя наедине с рукописью. Я имела честь в течение часа рассмотреть всю рукопись, страницу за страницей. Она была написана его почерком, и каждая страница создавала ощущение непреклонного единения автора с предметом описания. Как тут не возблагодарить богов за то, что они даровали Камю праведное и рассудительное перо.

Я бережно переворачивала страницу за страницей, дивясь тому, как красив в эстетическом отношении каждый лист. На первых ста листах бумаги с водяными знаками виднелся слева оттиск гравировального штампа – “Albert Camus”; остальные листы были без этой личной метки, как будто ему надоело видеть свое имя. На нескольких страницах – дополнения его уверенной рукой: строки тщательно отредактированы, целые куски решительно вычеркнуты. Тебе передается чувство сосредоточенности на своей миссии, слышится бешеный стук сердца – все, что подстегивало работу над последними словами финального абзаца – последним, что ему было суждено написать.

Я четко сознавала, что нахожусь в огромном долгу перед Катрин за разрешение рассмотреть рукопись ее отца, настроилась извлечь все, что можно, из этого драгоценного промежутка времени – и ничего другого мне не было нужно. Но мало-помалу почуяла, что фокус моего внимания сдвигается – знакомый сдвиг. Непреодолимая тяга, которая не дает мне полностью капитулировать перед каким-то произведением искусства и гонит меня из залов любимого музея к моему мольберту. Заставляет меня захлопнуть “Песни невинности”, чтобы увидеть одним глазком – так, как видел Блейк – отблеск божественного, из которого, возможно, тоже получатся стихи.

Такова переломная мощь выдающихся произведений – сигнал “К бою!”. А я время от времени поддаюсь гордыне, внушающей мне, что я в силах откликнуться на этот сигнал.

Слова передо мной были изящными, обжигали до волдырей. Мои руки вибрировали. Нахлынуло чувство уверенности в себе, меня так и подмывало удрать, взбежать по лестнице, закрыть за собой тяжелую дверь – его бывшую дверь, – сесть перед своей стопкой писчей бумаги и начать со своего начала. Акт невинного святотатства.

Я прижала кончики пальцев к кромке последней страницы. Мы с Катрин переглянулись, не промолвив ни слова. Я отдала ей рукопись, затаив сожаление, приберегаемое для конца любовной связи. Встала из-за стола: недопитый фиалковый чай остыл, иммортель где-то позабыта.