Преданность. Год Обезьяны

– Да, об этом я тоже слышал, – сказал Эрнест, – но никто не может быть уверен – то ли история про полицейского, которую все друг другу пересказывают, – чистая правда, то ли ее сочинили, чтобы подкрепить выдуманный отчет полиции.

– А может, описания взяты из отчета полиции слово в слово, а имена изменены, – сказал Хесус.

– Ну ладно, допустим, убийства реальные, но станут ли они выдумкой оттого, что Боланьо вставил их в роман? – спросил Эрнест, уставившись на меня своими глазами подменыша.

У меня был наготове вариант ответа, но я промолчала. Задумалась: что происходит с книжными персонажами, когда писатель умирает, оставляя в подвешенном состоянии их судьбы? Спор заглох, и я заказала чаудер с лепешками. На обороте меню рассказывалась история кафе. “WOW” – сокращение от “walking on water”. “Ходить по воде”. Я подумала о чудесах, о Сэнди, не реагирующем на раздражители. Почему я уехала? У меня была идея поселиться в окрестностях больницы, дежурить у койки, вымолить чудо, но я ее не осуществила – меня отвращали обманчиво-обеззараженные коридоры и невидимые зоны засилья бактерий: все это пробуждает во мне инстинкт самосохранения и непреодолимое желание поскорее сбежать.

Хесус с Эрнестом снова кинулись спорить: говорили одновременно, иногда соскальзывая на испанский, и я упустила момент, когда беседа переключилась на первую книгу “2666” – “Часть о критиках”. Точнее, они обсуждали сны, которые снятся критикам. Один сон – про бесконечный, зловещий плавательный бассейн, а другой – про водоем с живой влагой.

– Писатель должен знать собственных персонажей как свои пять пальцев – даже содержание их снов, – говорил Эрнест.

– А кто сочиняет сны? – спросил Хесус.

– Кто-кто? Кто, если не писатель?

– Но писатель сочиняет им сны или заглядывает в реальные сны своих персонажей?

– Ключевое свойство – прозрачность, – сказал Эрнест. – Он заглядывает в их черепные коробки – видит их насквозь, когда они спят. Как будто они стеклянные.

Блондинка перестала ковыряться в шинкованной капусте на своей тарелке, достала из сумочки пачку сигарет. Какую-то иностранную на вид – пачка белая, слова “Филип Моррис” оттиснуты красным. Она положила пачку на стол, рядом с телефоном-раскладушкой.

– Но еще больше впечатляет его неортодоксальная манера разделять части текста, – сказала она, глубоко затянувшись. – “Вода была живая”, написал он, а потом поставил три звездочки. Читатель брошен посреди длинного, темного и бесконечного бассейна, не имея даже самодельного спасательного круга.

Мы все уставились на нее озадаченно. Внезапно она показалась самой продвинутой из всех – куда уж нам до нее. Я забыла, что проголодалась. Кто заводит речь о звездочках, разделяющих текст, и таким вот образом обрубает разговор?

Самое время выйти подышать. Я дошла до самого конца пирса, явственно воображая Сэнди: на голове у него бейсболка, он сворачивает на парковку, крутит руль своего белого фургончика, который смахивает на чердак интеллектуала-скопидома: завалы книг и исследовательских материалов, запчастей к усилителям и устаревшим компьютерам. В молодости он ездил на спортивном автомобиле, и мы проезжали сквозь Центральный парк, делали остановку в “Папайя кинге”, или катили дальше, до самой оконечности Манхэттена. На некоем этапе жизненного пути он сменил эту машину на белый фургон, и как-то в девяностых, после концерта в Портленде, мы поехали в Ашленд, на Орегонский Шекспировский фестиваль – на постановку “Кориолана” в современном прочтении. Сэнди любил Шекспира, особенно “Сон в летнюю ночь”. Его прямо-таки загипнотизировала идея обращать мужчин в ослов. Я рассказала ему, что Карло Коллоди в “Пиноккио” превращал озорных мальчишек в бедных обманутых осликов. Но старина Вильям додумался первый, торжествующе возразил Сэнди.

Какое-то время мы замышляли оперу на основе истории Медеи. Не традиционную оперу, для которой потребовались бы певцы, учившиеся своему делу всю жизнь, но все же оперу. Он хотел, чтобы Медею сыграла я. Я ответила, что уже стара ее играть, но Сэнди сказал, что Медее достаточно быть грозной, а я в два счета выдержу слепящий блеск ее вдребезги расколотого зеркала.

– Осколки любви, Патти, – повторял он. – Осколки любви.

Мы с Сэнди собирались написать душераздирающую колыбельную для детей, которых она убивает в отместку неверному мужу, – кровавую арию с отсылками к Пуччини. Вот о чем мы вели нескончаемые разговоры по ночам, пока искали для Сэнди порцию чизкейка. Наша Медея. Напишем ли мы ее когда-нибудь? – задумалась я. Правда, наверно, в каком-то смысле мы ее уже написали: в том фургоне, пока звезды над нашими головами двигались своим путем.

За столиком ничего не изменилось, хотя беседа почему-то перешла на тему собачьих бегов. Бывший жених блондинки – владелец по меньшей мере трех чемпионов в Санкт-Петербурге.

– В России проводят собачьи бега?

– Боже мой, да нет, в том, что в Флориде.

– Надо сходить. Из Бёрбанка до Тампы можно доехать “Грейхаундом”.