Преданность. Год Обезьяны

– Ну-у, она разбавлена водой, но сама водка – высший сорт.

Бармен сделал обиженное лицо:

– “Кауфман”. Русская.

– “Кауфман”, – повторила я, занесла это слово в маленький блокнот с раскладной обложкой: он лежал у меня в заднем кармане.

– Ну да, но тут вам ее не достать.

– Но она тут есть, – сказала я.

– Ну да, но тут вам ее не достать.

Я только вздохнула. Что же, всё это – сон? И вообще всё – сон? Начиная с “Дрём-мотеля” и так далее – все эти злые розыгрыши по милости Обезьяны? На середине этой мысли, топтавшейся по кругу, что-то подсказало: я здесь не одна. Я торопливо огляделась – и обнаружила его. Когда входила, не заметила, но он здесь – не померещился, сидит в полумраке за угловым столиком и выбрасывает из своего бумажника какие-то сложенные листочки. Долгое время я про него не вспоминала, тем более после того, как он бросил меня на произвол судьбы посреди почти библейского – такое там опустошение – ландшафта. Твердо вознамерилась перехватить его взгляд, но он смотрел сквозь меня. “Мы познакомились в «WOW», – мысленно произнесла я. – Ну-у, по сути, даже не знакомились. Я просто присела за стол и случайно встряла в разговор – в тот самый разговор про «2666», к которому вы приплели собачьи бега в Санкт-Петербурге”. Эрнест ничем не дал понять, что принял мой сигнал, и тогда я подошла, села рядом с ним. Он заговорил, словно подхватив на середине нить какого-то давнишнего разговора – что-то там про завязку “Апокалипсиса сегодня”.

– Мартин Шин упился до умопомрачения – стопроцентно храбрый поступок, самое храброе, что было снято в кино, прямо озадачивает: как им удалось такое снять? Разбитое зеркало и море крови. Не киношной крови. Крови Мартина Шина.

Потом встал, отлучился в сортир. Я отошла к стойке, заказала еще рюмку. Выпивка – это не особо по моей части, но я рассудила, что от разбавленной водки, тем более от хорошей, вреда не будет даже посреди бела дня. Показала на стул, где только что сидел Эрнест:

– Знаете, что он пьет?

– Да какая разница? – сказал бармен. Но поставил передо мной бутылку какой-то текилы, выглядевшей довольно загадочно.

Я попросила его выждать несколько минут, а потом принести Эрнесту бутылку и предложить ему выпить за счет заведения. Положила на стойку деньги, и тут вошла женщина с футляром, в которых носят парики, и с одеждой из химчистки. Она нырнула в дверь за барной стойкой. Мужчины, придвинувшиеся друг к другу так, что между их лбами оставалось несколько дюймов, и бровью не повели. Собственно, никто даже бровью не повел, никто не реагировал ни на эту женщину, ни на меня. Две женщины, проникшие в третьеразрядный мужской мир.

Я вернулась за столик Эрнеста. Мы немного посидели в напряженном молчании.

– Интересно, как понравился бы Джозефу Конраду “Апокалипсис сегодня”, – сказала я. Этими словами я, по большому счету, просто хотела растопить лед.

– Это слух, – сказал он. – Ни слова правды.

– Ни слова правды в чем?

– В том, что это всего лишь переделанное “Сердце тьмы”.

– Ну-у, да, это действительно неправда, но “Сердце тьмы” все же было источником вдохновения. Так даже Коппола сказал. В этом половина красоты фильма – в том, как Коппола сделал из классики современную классику.

– Классику двадцатого века – она уже не современная.

И вдруг подался ко мне:

– У кого в сердце была самая кромешная тьма? У Брандо или у Шина?

– У Шина, – сказала я, не раздумывая.

– Почему?

– Ему все равно не расхотелось жить.

Бармен принес бутылку, поставил перед Эрнестом стакан. Сказал: налейте себе сами, за счет заведения. Эрнест наполнил стакан до краев.

– Они ее водой разбавляют, – сказал он мне, разделавшись с порцией довольно быстро. – Все идет от сердца. От пьяного сердца. Ты когда-нибудь была пьяна? По-настоящему, а? Я хочу сказать, когда пьешь изо дня в день, потеряв себя в романтике всего, что потерпело крах, когда тебя затягивает вихрь абсурда.

Вот что он сказал, наливая себе еще стакан текилы. До меня дошло: раньше я никогда не видала, чтобы он пил что-то помимо кофе. Конечно, я не знала о нем почти ничего. Например, не знала его фамилии. Впрочем, так порой бывает. Незнакомого, отнюдь не безупречного человека знаешь, как никого другого. Ни фамилии, ни когда родился, ни в какой стране родился. Только глаза. Странный тик. Еле заметные приметы состояния души.

– Он построит эту распроклятую стену, – говорил он, – а деньги возьмет из карманов бедняков. Времена меняются так быстро, как нам и не снилось. Мы заговорим о Ядерной Войне. Пестициды станут отдельной группой пищевых продуктов. Ни тебе певчих птиц, ни полевых цветов. Ничего, только развалины ульев и целые очереди, в которых стоят богачи – очереди к космическим кораблям, это чтобы смотаться на ночь на Луну.

Потом он примолк. Мы оба примолкли. Вид у Эрнеста был усталый, по сравнению с прошлым годом стало заметнее, как его измочалила жизнь. Мне передалась горькая печаль: она, казалось, разливалась по всему бару. Поднималась к потолку, словно удушающий газ, и немногочисленные посетители, сидевшие вразброс, вскинули головы – как будто услышали детский плач.