Преданность. Год Обезьяны

Этот грандиозный полиптих написали на дубовых досках в пятнадцатом веке фламандские мастера, братья Губерт и Ян ван Эйки. Алтарь обладает столь универсальной выразительной мощью, что при взгляде на него все благоговейно трепетали, а многие считали его каналом связи со Святым Духом. Совсем как архангелы были орудиями Господа, олицетворенным телефонным звонком Бога. Так Бог позвал к телефону Деву Марию: на алтаре это изображено с внешней стороны в сцене “Благовещение”, где ангел[40] Гавриил приносит весть о воплощении Бога; остается лишь воображать огненное сплетение испуга и экзальтации, порожденное этим единственным сеансом связи. Пресвятая Дева упала на колени в калейдоскопическом вакууме, украшенном ее словами – перевернутыми, вызолоченными. Сусальное золото – не мишурное, а фламандское, нанесенное руками несравненных фламандцев. Однажды я прикоснулась к одной из наружных панелей, и меня охватило благоговение – не в религиозном смысле, а благоговение перед художниками, создателями алтаря: я соприкоснулась с их неугомонным духом и с их величавой, сосредоточенной невозмутимостью.

Есть и другое изображение Марии, где она скорее безмятежна, – над центральной панелью во внутренней части алтаря, где Мария восседает на своем месте слева от Бога Сына. По округлому двойному нимбу над ее слегка склоненной головой тянется надпись, в которой ее провозглашают незапятнанным зерцалом величия Божия. Вопреки всем этим восторженным похвалам, по ней видно, что ее отличают здоровое смирение и доброта души, приличествующие царице скорбей.

Ниже – главная часть алтаря, “Поклонение Мистическому Агнцу”, перед которым во время о́но, как рассказывают, люди впадали в экстаз. Это священное таинство, которое в произведении искусства сделали зримым. На алтаре стоит торжествующий, но стоический Агнец, смиренно принимая все земные муки, и из раны на его боку струится кровь, стекая в чашу Грааля, как и гласит пророчество. “Жажда перестанет быть жаждой, и раны перестанут быть ранами”, хоть и не в том смысле, в каком мы ожидаем.

Что станется с нами? – задумалась я, закрыв книгу. С нами – то есть с Америкой, с нами – то есть с человечеством в целом. Пожалуй, глаза Агнца выражают непреклонное упорство, но что, если кровь добросердечия иссякнет и однажды перестанет течь? Я вообразила оскудевший источник, пересохший колодец самаритянки, тревожное сближение звезд.

Ощутила тупую пульсирующую боль в виске. Заметила, что у меня испачкан рукав – я задела палитру художника, чья кисть ласкала темную рану Агнца. Неужели это было взаправду? Ни одного лица не смогла вспомнить, но знаю, что тогда плакала, хоть и без соли слез. Помню, что оторопело стояла, пока что-то беспощадной рукой не вышвырнуло меня из времени поклонения в сферу настоящего момента, – а было это всего несколько дней тому назад. Рассудила, глядя на небо Западного побережья, что пятно как минимум ничуть не менее реально, чем воспоминания.

– И вообще, что реально? – спросил недавно Сэм. – Время реально? А эти мертвые руки реальнее рук, которые мне снятся, – рук, которые могут забрасывать удочку или крутить руль? Как знать, что реально, а что нет… как знать?

В Сан-Франциско я села на шаттл до Санта-Аны. В аэропорт за мной приехала Роксэнн, сестра Сэма. От ее солнечного настроения мне полегчало, и очень вовремя, потому что небо было совершенно серое и шел дождь – все, как говорил Сэм. Мы подъехали к белому дому, обшитому досками. Я поднялась на крыльцо и сквозь сетчатую дверь увидела Сэма раньше, чем он – меня. Он стал, как никогда, похож на Сэмюэла Беккета, и я все еще лелеяла надежду, что мне не суждено состариться без него.

Работали мы на тесной кухне. Спала я на кушетке. Мне было слышно, как нескончаемый дождь колотит по тенту, защищающему веранду. Казалось, целый мир отделяет нас от Кентукки, от земель и лошадей Сэма. От всего, что для него свое. Наши дни вращались вокруг его рукописи, которой суждено было стать для него последней, – несентиментального объяснения в любви к жизни. Время от времени мы встречались взглядом. Никаких масок, никакой дистанции, только текущий момент, самым главным для нас была работа, а мы – ее слугами. По вечерам работу откладывали до завтра, и все весело подчинялись требованиям ритуала – а состоял он в том, чтобы стащить инвалидное кресло вниз, преодолеть ступеньки веранды и прогуляться пешком в город до кафе, где подавали мексиканский горячий шоколад. Я шла чуть позади, под слабым моросящим дождем, и у меня было головокружительное ощущение, будто я в давние времена брожу, уцепившись за локоть Сэма, по улицам Гринич-Виллиджа.