Преданность. Год Обезьяны

Дни шли, что сделано – того не переделать[39]. День благодарения позади, сочельник близится, блуждаю по торговым улицам в ритме внутреннего голоса, нашептывающего: “Ничего мне не дари. Ничего мне не дари”. Чувство вины освежило засохший осадок поражения: как вышло, что все закончилось так плохо? Очередной случай дисбаланса в общественном негодовании. Тихая, тихая ночь. Автоматы, обернутые в фольгу, навалены грудами под искусственными елками, украшенными крохотными золотыми тельцами, в закоулках заснеженных дворов установлены мишени.

На дворе глухая зима, но, такое ощущение, воздух вообще лишен температуры. Переходя Хаустон-стрит, я заметила, что в вертепе перед церковью Святого Антония отсутствует младенец Христос. На плечах святого Франциска не сидят птицы. Гипсовые девы в белых головных уборах сервируют для пира пустой стол. Я никогда еще не была такой голодной и такой старой. Шаркая, поднялась по лестнице в свою комнату, декламируя под нос. “Когда-то мне было семь, скоро мне будет семьдесят”. Я по-настоящему устала. “Когда-то мне было семь”, – повторила, присела прямо в пальто на краешек кровати.

Наш тихий гнев дарует нам крылья, умение юркнуть между шестернями, вращающимися вспять, соединяющими все эпохи. Мы чиним наручные часы, совершенствуя врожденную способность возвращаться в минувшее – скажем, в далекий XIV век, отмеченный появлением овец Джотто. Звонят колокола Ренессанса, когда похоронная процессия следует за гробом, в котором лежит тело Рафаэля, и снова звонят, когда последний удар резца открывает взглядам молочно-белое тело Христа.

Все направляются туда, куда направляются, вот и я направилась туда, куда направилась, обнаружила, что стою в темном углу, пропахшем сырыми яйцами и льняным маслом, в мастерской братьев Ван Эйков. Там я увидела рябь на воде, изображенную со столь скрупулезной реалистичностью, что при взгляде на нее хотелось пить. Засвидетельствовала тщательность младшего брата, когда кончик его собольей кисти касался влажной раны на боку мистического агнца. Поспешила прочь – а то еще столкнемся лбами, двинулась дальше, к идущему своей чередой XX веку, пролетая вдоль зеленых полей благополучной сельской местности, испещренных надгробными крестами и тушами с бойни первой великой войны. И были это не неуловимые сны, а лихорадка часов, проживаемых наяву. И в эти часы стремительных перемен я стала свидетельницей дивных событий, а потом, притомившись, закружилась над улочкой, вдоль которой выстроились старые кирпичные дома, выбрала одну из крыш – ту, что с пыльным потолочным окном. Шпингалет не задвинут. Я сняла кепку, стряхнула мраморную пыль. Извините, сказала, глянув вверх, на горстку звезд, время бежит, и ни одному кролику за ним не угнаться. Извините, повторила я, спускаясь по приставной лестнице, прекрасно сознавая, где побывала.

30 декабря. Я выплыла мимо своего семидесятого дня рождения в концовку года, по щиколотку в конфетти. Шепотом сказала “С Новым годом” своим ботинкам, истоптавшим столько дорог, – совсем, как ровно год назад. Ровно год назад со дня, когда я подъехала к “Дрём-мотелю”, где определенные вещи утратили определенность, а указатель предрек мне поездку к Улуру. Ровно год со дня, когда Сэнди Перлман еще был жив. Ровно год со дня, когда Сэм еще мог налить себе чашку кофе и что-то написать своей рукой.

Без тени преувеличения

Мистический Агнец

С почти религиозной простотой еду в город, о котором никогда не слыхала, – в городок вблизи Санта-Аны, далеко на западе, где обосновался на зиму Сэм. В городок, где, как сказал Сэм, дождь идет беспрерывно. Приезжай, мягко скомандовал он, и я не стала долго раздумывать – взяла с собой дождевик, фланелевую рубашку, несколько пар носков и маленькую, но богато иллюстрированную книгу о Гентском алтаре. В самолете старалась не думать о положении дел, не думать о неприятном. Мы попали в небольшую воздушную яму, но я осталась спокойна: это просто метеоусловия чинят помехи, но конкретно против меня ничего не замышляют. Раскрыла книжку, сосредоточилась на грандиозном алтаре – давно излюбленной мной теме размышлений.