Преданность. Повесть о Николае Крыленко

— Ну что ж, будем собираться, — сказал хозяин, — отвезу тебя, раз сам к себе сманил. Да ты не тревожься, тепло оденем — не замерзнет твоя Маринка. — И добавил, помолчав: — А ты мне сразу приглянулась. Не пойму, и за что тебя загнали к нам, да еще с грудным дитем?

— За правду, Илья Дмитриевич. Мы же с вами так хорошо говорили обо всем.

— Это я уяснил, я не про то. Про другое говорю. Бывало, раньше каторжанин был не такой, посмотрит на тебя — и аж мороз по коже. Такого боялись. А тебя, к примеру, чего бояться?

Поликарповна из бумазеи наготовила пеленок, шанежек напекла, молока два круга сунула — хороший узелок получился. Трав разных принесла из чулана и пояснила, как ими пользоваться.

— Меня помянешь, а мне и лестно будет. А главное: побольше на улице бывай и дочку выноси, когда безветрено, приучай к нашей погоде — долго жить будет, — напутствовала она. Напоследок даже расцеловала. — Не забывай нас, а прибьешься к месту — весточку подай.

— Но, сердешная, — тронул вожжи Масютин, и сани заскрипели полозьями по сухому снегу.

«Прибилась к месту» Елена Федоровна в самом Иркутске. Сняла угол, только хозяева попались на этот раз скаредные, зимой снега не выпросишь. И часто она вспоминала приветливых Масютиных. Вскоре тут ее и нашла мать Николая Васильевича Ольга Александровна. Как же ей обрадовалась Елена Федоровна! И хотя ничего нового не узнала о муже, на сердце у нее полегчало. Над письмами Николая к матери она взгрустнула, а когда Ольга Александровна сказала, что увезет Маринку, отказала наотрез:

— Без меня ей плохо будет, а мне без нее и того хуже. Так и Коле передайте. Нельзя такому маленькому ребенку без матери. Галя большая, а у меня о ней сердце изболелось. Не отдам Маринку, не обижайтесь, пожалуйста.

Ольга Александровна не настаивала.

— Хорошо, что тебя повидала, а там и Николая сюда сошлют, может быть, и Галю к себе заберете, вместе горе мыкать будете, как я со своим Василием. Только в те времена, кажется, не так строго обращались с нашим братом политическим. Сослали нас недалеко, а тебя вон куда загнали! Ехала, ехала, думала, и не доеду. — Она взяла на руки Маринку, покачала, побаюкала, сказала просительно: — Береги ее. И себя береги, а там, глядишь, и на нашей улице будет праздник. Только бы Николаю вместо ссылки на войну не угодить. Чует мое сердце — на фронт отправят.

Этого больше всего боялась и Елена Федоровна. После отъезда свекрови часто видела Николая во сне и еще видела кровь, может быть, потому, что близко к сердцу приняла слова Поликарповны: «Кровь во сне видеть — к добру, знать, муженек скоро препожалует». Она, Поликарповна, выбрала время, навестила. Мерзлого молока привезла, пирогов да шанег, приговаривала:

— Непутевую ты квартиру выбрала: хозяин не мужик, а кила висячая. Может, тебе лучше переехать куда?

— Нет, здесь ближе к станции. Приедет Николай, тогда и подумаем, где устроиться.

Первое время Елена Федоровна сильно тосковала по мужу, каждый день на вокзал ходила. Оденется потеплее и стоит, ожидает поезда. Только мало кто из пассажиров выходил, больше ехали за Байкал, в самый Владивосток. Должно быть, там теплее, и нет таких сугробных завалов, и зима не такая злая, как в забытом богом Иркутске. Однажды чуть не обмерла от радости: вышел из вагона невысокий ладный мужчина, сбоку очень похожий на Николая. Кинулась к нему, а это чужой человек. «Что же это я? — упрекнула она себя. — Приедет, мимо не пройдет».

После этого случая она с неделю не ходила на вокзал, ходить — сердце бередить. Достала нужные книги, засела за чтение: конспектировала Плеханова, с карандашом в руке читала «Капитал». Дни стали бежать быстро. Бывало, покормит Маринку, уложит ее, а сама за книги.

С хозяйкой наладились отношения. Набожная, она приняла «Капитал» за святое писание, прониклась уважением к постоялке. Однажды раздобрилась — дала кринку молока. Елена Федоровна не стала ее разубеждать: библия так библия. Нарочно положила на видное место. Это вскоре пригодилось. Когда жандарм спросил у хозяйки, чем занимается жилица, то она ответила уверенно:

— Святое писание читает, целыми днями сидит, уткнумшись.

— Сборищ каких не устраивает?

— Нет, одна-одинешенька. Да и где ей! Дите малое на руках.

— Это нам ведомо.

Все бы хорошо, если бы не приступы тоски. Иной раз так навалится, что убежала бы куда глаза глядят. А куда убежишь? Кругом сугробы, похожие на бараньи лбы, и маленькая дочь на руках.

Долгими зимними вечерами становилось особенно невмоготу. И тогда она принималась за письма. Каждый день писала мужу, а не отсылала. Куда отошлешь, если адрес неизвестен? Писала и складывала, потом перечитывала и снова прятала. От этого ей становилось легче. Письма она писала длинные, нежные, не скупилась на ласковые слова. Много неотправленных писем накопилось у нее за бесконечную сибирскую зиму. Из этих писем получилась бы целая книга.