Преданные богам(и) (СИ)

Слабый здоровьем, он всегда мерз, оттого расхаживал в мехах. Соболь ему шел, но бледность узкого безбородого лица, обрамленного черно-сизыми волосами, проступала сильнее.

Невысокий, лишь чуть выше Червы, он при этом ухитрялся задирать нос выше ее. В детстве они даже соревновались как-то, помнится. У него от натуги носом пошла юшка, посему она его «сделала всухую», как тогда улюлюкали ее братья. Но победил, вестимо, он. Ибо, в отличие от нее, был законнорожденным.

Младший княжич Чернобурский захлопнул дверь и, заложив большие пальцы за пояс кафтана, с прищуром оглядел невесту. Богато изукрашенный смарагдами кокошник поддерживал толстенные черные косы до пола. Зеленый сарафан, вручную вытканный золотыми наузами, облеплял ладную фигуру. Из-под него выглядывали мыски красных сапожек.

Он глядел так, как никто другой. Черва привыкла к безразличию, осуждению, разочарованию, ненависти и зависти. Но лишь Цикута позволял себе ее презирать.

– Налюбовались, Ваша милость? – заносчиво огрызнулась Черва, не вынеся взгляда холодных, как осколки желтой яшмы, глаз с трещиной зрачка.

Братья высказывались иначе, хотя тоже связывали лед и желтый цвет. Каждый в меру своей испорченности, как говорится.

Сердце кольнула тоска по былым беззаботным временам. Когда братьев у нее еще было шестеро, а не трое. Двух, обернувшихся рысями, так и не нашли. Черва молилась, чтоб они просто сбежали в леса. А сама украдкой завидовала их одичанию и свободе. И тотчас рвала на себе волосы за такое кощунство.

– Было бы на что у твоей милости любоваться, – скривился Цикута, отвернувшись, и мазнул взглядом по незавершенному гобелену.

Черва поджала губы, но не стала лаяться, опускаясь до уровня шавки.

– Зная твои истинные чувства ко мне, я тешил себя надеждой, что ты и сама со всем разберешься. Ты же только и делаешь, что дерзишь да бунтуешь, – выплюнул он, приближаясь. – Жаль, но невеста у меня оказалась на редкость недогадливая.

Черва подобралась и гордо вскинула подбородок, когда ее окутал тошнотворный запах трав, преследующий Цикуту из-за увлечения знахарством. О чем же она должна была догадаться?

– Рви помолвку, Червика, – процедил он, останавливаясь вплотную. И с обманчивой лаской оскалился. – Не желаю видеть рядом с собой ублюдка.

Черва дернулась, как от пощечины. Ах, вот оно что. Великий князь, согласившись на эту помолвку, даже будучи в наморднике, подавляющем волю вожака, ухитрился указать слабому звену стаи его место.

– Жена-ублюдок в самый раз для мужа-омеги, не так ли? – злобно огрызнулась Черва и покачнулась уже от настоящей пощечины.

Она даже не сразу осознала, что произошло. Никто никогда не позволял себе поднимать на нее руку. Даже братья, ревнующие ее к матушке. Даже батюшка, ненавидящий ее всей душой. Никто. Никогда.

Черва не успела осознать. А вот рысь успела. И тотчас кинулась защищаться. Как привыкла это делать всю свою жизнь.

Ее сбило на пол. Удар был уже даже не пощечиной, а затрещиной. Кожа на скуле лопнула, зацепленная перстнем. Черва, ошалев, захохотала и смахнула слезы с глаз, пока их соленые дорожки не протянулись к ране.

– Вот почему от вас всю неделю ни слуху, ни духу не было! Ваша милость дожидалась новолуния! Опасаясь, кабы невестушка вас не поколотила за ваши замыслы!

– Это называется смекалка, – Цикута даже не попытался оправдаться, дохнув на перстень и протерев о мех кафтана. – Вдругорядь повторять не стану. Скажись юродивой, сбеги, да хоть на косах удавись. Но помолвку порви.

Сам Цикута отказаться от нее не может. Силенок не хватит пойти против воли брата. От этой догадки Черву накрыло злорадным, мстительным удовлетворением.

– Я не навлеку такой позор на свою стаю! Не посрамлю батюшку!

– Как пожелаешь, – Цикута безразлично пожал плечами и взялся за ручку двери. – Ты же альфа. Ты вольна сама выбирать, что тебе милее: быть позором стаи или не пережить первую и последнюю брачную ночь.

Дверь притворилась, сквозняком задув лучину. Черва посидела на полу, глядя вослед жениху. Чресла вскоре заиндевели, и она поднялась, отряхиваясь. Коротко покосилась в зеркало, горестно вздохнула, узрев распухшее лицо, и решительно направилась к матушке за советом. Боле ей обратиться не к кому. А с догадливостью у нее и впрямь не лады.

Матушка нашлась в покоях, молясь на коленях перед идолами троебожия в углу. Как и всю последнюю неделю. Каждый божий день. Услыхав шорох, Нивяника Серысь обернулась и кинулась к падчерице.

Очнулась Черва, рыдающей в подол княгини. Та бездумно глядела на троебожие, гладила косы падчерицы и тихо напевала бессловесную колыбельную.

– Матушка, – простонала Черва, трогая вздувшуюся рану. – Что мне делать? Он же изведет меня!

– Пустое это все, доченька, – напевно откликнулась княгиня. – Княжич хороший человек. Нашел способ, как несчастным больным средь нас жить безопасно. О брате своем хлопочет, не пытается оказией воспользоваться, да власть присвоить. В богадельнях трудится наравне с заурядными знахарями, подранков латает. Свалилось на него много, вот он и сорвался.

– На девке? – Черва не поверила своим ушам. – Да сие непростительно!