Преданные богам(и) (СИ)

По стене напротив входа были развешаны берестяные коробы и туески, лыковые хлебницы, лукошки и лапти, да ивовые корзины и шляпы из прутьев. Все сплетенные наузами, они долго не изнашивались, и их нельзя было украсть.

В углу притулилась прялка и стоял сундук с вязанными (разумеется, наузными узлами) шерстяными носками, поясами, шалями и рукавичками. В них не грозило окоченеть даже в лютый мороз.

На Багулкины поделки спрос был и у сумереченцев, и у зареволесцев. В отличие от Одолена, непутевого, она в городе-на-костях не зазря выучивалась. Ее злотыми осыпали, как белошвеек и вышивальщиц.

Она и в разорители курганов подалась, чтоб древние полозецкие наузы раскопать. Все грезила найти тот науз на здоровье, благодаря коему ворожей Костей стал Бессмертным. Но заместо того ей попались наузы на отвод глаз.

На шапках-невидимках она могла б состояние сколотить, в городе обосноваться, да жить не тужить, нужды не зная. А не стала. Не влекли ее богатства, как некогда того же Одолена. Ей милей всего родная, богами забытая деревушка посреди болота.

Багулка, попирая приличия, сидя на лавке, подтянула колени к подбородку, втянула голову в плечи и обвилась руками, свернувшись, как змея кольцами. Вяло моргнула третьим веком и сонно прошипела:

– Зачем явился?

Одолен насилу оторвался от любования мосластой задницей, обтянутой сарафаном. Тягуче поднялся, потянувшись, отнес тарелку сполоснуть в кадке студеной воды и вздохнул, готовясь к заслуженной головомойке.

– Знаешь о разгуле бешеницы?

Ленясь отвечать, Багулка снова моргнула, а Одолен про себя удивился. На болотах слухи обычно стопорятся, будто тоже в трясину затягиваются, и доходят до местных лишь через пару месяцев.

– А об оскверненных ворожбой целебных водах?

Она стрельнула языком, пробуя загустевший, потяжелевший воздух на вкус.

– Пос-своль угадать, – не мигая, она распрямилась, чуть покачиваясь, как кобра под звуки барханской дудочки. – Ваши князьки сызнова обвинили наших венценосных Полозов в попытке возвернуть Царство. А ты первым делом прискакал на болота, выяснять, не полезли ли из тутошних курганов жабалаки.

Так, да не так. Бездонные омуты с курганами жабалаков были попросту ближе, чем Солончаки с курганами варрахов. А пробраться в курганы без Багулки он вряд ли сможет. Ведь идти придется козьими тропами.

Хотя в то, что виноваты жабалаки, ему слабо верилось. Костей живую и мертвую воду нарочно сделал ядовитой для них, во имя мести Царевне-лягушке. Чтоб ворожбу их разрушать. Значит, и испортить эти воды жабалаки не в силах.

Но то домыслы. Никто ничего наверняка сказать не может о тех временах.

– Послушай, Гуля… – начал было Одолен, примирительно вскинув руки, но она одним броском вдруг оказалась рядом, на глазах покрываясь серо-коричневой чешуей гюрзы. Ведь ужалки обернуться вольны, когда пожелают, не завися от хода небесных тел.

– Не с-смей меня с-свать этой птичьей кличкой! – она перехватила его запястья, стискивая куда больнее, чем мог вынести Одолен на новолуние, и с силой распластала его по стене. – Шестнадцать лет назад ты растлил меня, отобрал мое сердце, а потом швырнул его обратно, растоптанное, когда предпочел мне свою «бледноликую»! Ты оставил меня со словами, что у нас ничего, окромя лами, не получится! Полтора десятка лет от тебя не было ни слуху, ни духу! А потом ты заявляешься единственно для того, чтоб щедро предложить стать твоей проводницей в курганы и помочь тебе обличить мой народ? Неужто правду судачат, и ты совсем умом своим скудным тронулся?

Он такое сказал? Что единственное, что у них получится – это дитя-чудище с туловом змеи и собачьей головой? Одолен прикрыл глаза, скрипнув зубами. И впрямь скудоумец.

– Права ты во всем, – Одолен уронил голову, не пытаясь вырваться. Хватка Багулки была… приятна. – Я не имею права просить о таком. И не прошу. Напротив, предлагаю утвердиться в мысли, что не твой народ виноват в наших бедах. Ежели позволишь.

Багулка замерла. Втянула носом воздух, по-змеиному чуя им тепло Одолена. И обмякла. Вот только была тугой, что пружина, а теперь привалилась к груди волхва, мягкая и податливая. Сладостно сонная.

– А я гадала, как меня угораздило эдакой скотиной увлечься. Словоблудием дурманишь, хлеще ворожея. Коли и допрежь таким был, пустобрехством меня, дуру, и заморочил.

Одолен, глядя поверх ее головы, осторожно запустил руки в густую золотую гриву волос, привлекая Багулку к себе. Про себя думая, что истинный дурман тут только она, прозванная в честь ядовитого болотного багульника. От жилистого, прохладного тела в руках мутилось в уме. Или то от горячительного? Зря Одолен к нему пристрастился…

Ее душегрейка слетела на пол вслед за его кожухом. Сарафан – за рубахой.

Одолен глядел на нагое тело с брачным полозецким наузом от пупка до груди, и едва сдерживал ирбиса, рвущегося когтями содрать этот невыносимый золотой узор вместе со смуглой кожей.

– Дак ты замужняя, – зло улыбнулся он. Обиженный, что она не ждала его вечность.

– Просватанная, – с ядовитым торжеством прошипела она, обвивая его руками и ногами. Удушая, как змея кольцами.