Преданные богам(и) (СИ)

Будут прокляты мною во веки веков, лишатся покоя, позабудут, где кров.

Пусть имена их потеряются, пусть друг на дружку они зверями кидаются.

Мир меняется, старые боги возвращаются, исцеленные отныне людоедами считаются.

Язык мой – ключ, глаза – замок, чтоб меня никто не превозмог!»

– Сучий потрох! – не выдержав, согласилась Черва. Это ж каким обиженным на весь белый свет надо быть, что такую гадость сочинить! – Что с ним надо делать?

– Выткать вязью в науз на чем-нибудь плотном. Я бы и рубахой поступился, но она же вся по швам расползется, – пробормотал Бронец, оглядывая их добро.

Так вот зачем он сапоги поганил. Для кожи. Черва потянула торчащий из седельной сумы Норова край бархатного кафтана, вскинув брови: подойдет? Заработав довольный оскал и кивок, достала нож-засапожник и безжалостно отмахнула кафтану подол. Срезала с него наузную вышивку, сложила в несколько раз и отдала Бронцу. Тот сунул черный бархат меж кожаных полос и придирчиво оглядел «пирог».

Основа науза получилась толщиной в полвершка[1]. Черва перевела оценивающий взгляд на широкие ладони волкодава, каждая с две ее, в которых игла терялась, как в стоге сена. Горестно вздохнула и милосердно предложила:

[1] Вершок ~ 4,5 сантиметра.

– Я вытку.

Судя по потемневшему взгляду голубых глаз Бронца и раздувшимся крыльям носа, у него язык чесался послать ее. К печи, вестимо.

– Не упрямьтесь напрасно, сударь, и признайте, что мои пальцы ловчее ваших, – справедливо заметила Черва. – С таким гнусным заговором, воистину, одно неловкое движение, и руки отсохнут. А ваши миру еще пригодятся.

– А твои пригодятся мне, – отрубил Бронец, складывая руки на груди и расставляя шире ноги. Хорошая поза, устойчивая. Для обороны годящая.

И для чего, позвольте спросить, ему ее руки понадобились? В голове отчего-то скабрезным голосом Ганьки Коленца прозвучало «чтоб было, что просить!». Черва вновь покраснела, фыркнула, пряча смущение, и самоуверенно заявила:

– А с моими ничего и не случится!

– А с моими лапами волкодава, значит, случится, – грозно протянул Бронец.

Черва присмирела, раздумывая, как бы не задеть честь и гордость горского думского боярина. Но вдруг краем глаза уловила, как дрогнуло кольцо в его губе. Моргнула и вспыхнула с новой силой. Этот варвар ее опять дразнит!

– А ваши «лапы», сударь, будут нам дорогу от кочевников расчищать, покуда мы через степи будем пробираться… куда там? – нашлась с ответом Черва, заглядывая в грамотку. – В пещеру Последнего вздоха, да.

Бронец хмыкнул. Покосился на нее сверху-вниз, пожевал кольцо в губе, и его грубое лицо прорезал хищный волчий оскал.

– Ух, и горазда же ты мне хвост выкручивать, княжна! Держи, коль сама напросилась! – он протянул ей костееву иглу, но тотчас вновь нахмурился. – Только не поранься, душевно прошу.

Ну вот, опять она покраснела.

Второй весенний месяц,

младая неделя

Огнегорное княжество,

разоренные деревни

С наузом творилось что-то неладное. С каждым новым вышитым словом заговора он плотнел, тяжелел и стыл. Будто каменный.

Как же его разрубать-то тогда?

Но Черва продолжала усердно втыкать иглу Костея Бессмертного в кожу и бархат, начав с середины и дальше пойдя кругом. Создавая из златых слов воронку, как в омуте. Золотую нитку она добыла, распустив наузы, коими сама же полтора месяца назад вышивала новообретенный кафтан опричника.

Бронец ехал так близко, что их колени раз за разом стукались друг об друга. И то и дело косился на ее «рукоделие». Но в этом ревностном надзоре не чуялось выводящего Черву из себя недоверия к ее способности осилить важное дело. Нет, волкодав вполне ей доверял, и это жуть как льстило. Попросту заботливо следил, чтоб она, увлекшись, ненароком не поранилась.

Ну, и еще (о чем подсказывала их связь через поводок), Бронцу, кажется, нравилось наблюдать, как она вышивает. На сердце ему делалось благостно.

В степях было прохладней, нежели в пустыне. Чуялось, что ныне все же конец второго весеннего месяца, а не летнего. Черва вновь натянула узкие плотные штаны вместо шальвар и укороченный черный кафтан. Бронец, зная нрав кочевников, и вовсе обрядился в свой пластинчатый доспех.

Вокруг качались волны ковыля, мятлика, таволги и полыни. За неделю, что они галопом летели по степи, им не повстречалось ни холмов, ни городов. Ничего, за что можно было бы зацепиться взглядом. Лишь изредка попадались следы кочевых стойбищ: углубления в земле от кольев, удерживающих шатры, затоптанные кострища, отпечатки копыт и кучки высохшего конского навоза.

Черву, привычную к городам, весям, да лишку народа, это однообразие пустырей угнетало. Она все пуще тосковала по неумолчному шуму теремов, кухарке (стряпня волкодава была тем еще испытанием для ее потрохов), горничной (кафтан на ней сидел косо из-за пары пропущенных при застегивании петлиц) и пуховой перине. Сколько ни выучивалась Черва на стрельца и опричника, а все одно негодна была для военных походов. Неистребима в ней оказалась кисейная барышня.