Преданные богам(и) (СИ)

– Не оружие Бронец добыл, – Гармала поднялся, тоже будто воспряв духом… и принялся нудеть, опять Ганьку поучая. – Порча она же не вещь, чтоб ее разрушить. А разрушать сам предмет, на кой она наведена, не всегда сподручно. Особливо ежели это человек. Вот и получается, что самое заковыристое – это порчу сделать вещью, чтоб было что разрушать. Для этого особый науз плетется. Особой ворожейской иглой. Вот ее Бронец в Жальниках и добыл. А разбить науз чем угодно можно, лишь бы силы в руках хватило.

Это вот Ганьке на кой ляд знать? Главное, чтоб сработало, а как – дело десятое! Он скорчил волкодаву кривую рожу и дочитал:

– Еще сообщается, что всех, желающих в снятии порчи подсобить, ждать он будет у пещеры Последнего вздоха, – Ганька скривился – название-то какое жизнерадостное! – Это где?

– На восточной оконечности Огнедышащих гор, – откликнулся Гармала, подбирая посох и направляясь к выходу. – Я сообщу об этом Сероволку и Рыжелисиц. Заодно и об объявившемся волхве Горына-Триглава. Ты покуда прибери тут.

Еще и волхв бога Солнца? Час от часу не легче!

Ганька выпустил сороку и разложил грамоты с переписями населения по местам. Поясницу немедля заломило. Новолуние же, так его растак! То-то Ганька такой сопливо-слезливый. С кряхтением усевшись на лавку, уперся лбом в стол и потер ноющий живот. Тяжко быть девкой… да…

На ее макушку до боли знакомым жестом опустилась мужская ладонь, нежно огладив короткие вихры.

– Совсем ты себя не бережешь, Ганя, – ласково попенял ей сладкий, точно патока, голос. – Шутка ли, четверо суток не спать? Измоталась вся, поди…

Ганька вскочила с лавки, как ошпаренная, вытаращившись на подошедшего варраха в простом коричневом кафтане. С длинными ореховыми волосами, белыми на концах, как хвост лисий, и черными звериными когтями. Она с ужасом оглядела его брови вразлет, приподнятые к вискам уголки янтарных глаз, высокие скулы, точеный нос, пухлые губы… и рухнула к нему в объятия.

– Вёх! – возвела на него зареванные глаза. – Я волкодаву про тебя все, как на духу выложила! И про Цикуту! Предала вас!

Он скорбно улыбнулся, будто чувствовал ее боль сердечную, как свою, и только тесней к себе прижал.

– На кой ляд ты меня к Могильнику приставил?! – всхлипнула она ему в шею, украдкой вдыхая аромат заморских пряностей и знахарских снадобий.

– Чтоб ты прошлась с ним по городам и весям, да ужасы бешеницы воочию узрела, – мягко, как дитю неразумному, ответил Вёх. – И благодаря тому чтоб согласилась-таки помочь мне от нее избавиться.

– Став ворожеей, да сняв порчу, кою ты же и навел? – вскинулась Ганька. Не отзывались в ней мысли о ворожбе. Пугали они ее своей грязью и… могуществом. Как говорится, не по ней шапка. – Почто ты вообще испортил воду?!

– Чтоб узнали, что весь мир единственно на наследии ворожеев держится! – лицо Вёха ожесточилось. – Заговоры на затворение крови и на поводок оканчиваются словами «язык мой – ключ, глаза – замок, чтоб меня никто не превозмог». Отчего? Оттого, что их Царевна-лягушка выдумала! Живая и мертвая вода отчего исцеляет? Оттого, что на мощах Костея Бессмертного настояна! Волхвы и волкодавы сами это народу явят, когда отправятся мою порчу рушить!

И ради того столько людей сгубить пришлось? То-то и оно. Цель, может, и благая, миру глаза разуть (хотя Ганька и в этом сомневалась, все же меньше знаешь – крепче спишь). Но вот путь к ней гнилой. Ибо в этом суть ворожеев. Не могут они иначе. И также изнутри гнить Ганьке не больно-то хотелось.

– Ну, а заодно, – красивые губы варраха искривились в неприятной ухмылке, зрачок сузился в щель, как у бешеного. – Чтоб примерили на себя нашу шкуру. Чтоб знали какого это, слабыми быть, неспособными чужим командам противиться.

Ганька никому не пожелала бы родиться безликой в мире оборотней. И не хотела бы, чтоб кто-то испытал ту же беспомощность и отчаяние, что она пережила два лета назад, зажатая похотливыми мужланами. Но она росла в бродячем цирке среди таких же омег и изгоев, как она сама. Княжичу Цикуте, родившемуся омегой среди альф, возможно, было тяжелее. Оттого и озлобился сильнее. Жаль его.

Ох уж эта бабская жалость. Она же любовь.

– Что же я натворила, – прошептала Ганька, пряча вновь заслезившиеся глаза у Вёха на груди. – Не язык у меня, а помело. Тебя же теперь убьют!

– Не убьют, – он опалил горячим дыханием ее макушку. – Тебя пожалеют. Ежели согласишься, наконец, стать моей княжной.

А ведь истину глаголит! Ганька с надеждой вскинула искрящийся счастьем золотисто-карий взгляд. Она же может его спасти! Души их связать, судьбы переплести!

Пусть у нее и нет внутреннего зверя, но она звериный оборотень, а не гадина хладнокровная! Преданность для нее – не пустой звук!

И она, привстав на цыпочки, невесомо коснулась губами его губ.

И проснулась. От омерзения ее стошнило прямо на стол.

Вот что такое, значит, Истинная пара? Любовь, благословленная богами, в баснях воспетая как лучшее, что может случиться в жизни! А на деле попросту тошнотворный ванильный дурман, лишающий воли, создающий послушную шавку, готовую на брюхе перед «любимым» ползать!