Преданный

Вот я и упражнялся в искусстве, усвоенном мной от Клода, на теле Моны Лизы – и на его разуме – все следующие две недели, вместе с Боном, Ронином и Лё Ков Боем, и постепенно становилось ясно, что для Ронина и Лё Ков Боя этот допрос есть искусство ради искусства. Бон относился к допросу как к физическому упражнению, которое может быть или не быть приятным, однако его надо сделать с полной отдачей и желательно побыстрее. Однако Ронин и Лё Ков Бой работали не с полной отдачей, они вваливались на склад раз в день или через день, чтобы поразвлечься, и вовсе не спешили выяснять, куда попрятались остальные товарищи Моны Лизы, чтобы Шеф мог устранить конкурентов. Сам же Шеф зашел к нам всего один раз. Он осмотрел скрюченное, голое и покрытое синяками тело Моны Лизы и вроде бы остался доволен, но на него не произвели особого впечатления добытые мной сведения, которые я записал в блокнот: например, родной город родителей Моны Лизы (Сур-эль-Гозлан), его академическая успеваемость (так себе), любимое хобби (авиамоделирование), любимая еда (донер-кебаб), судьба одного его дяди (окунули в Сену жандармы вместе с десятком-другим алжирцев, потому что фараоны есть фараоны, и не важно, какой они национальности), политические взгляды (нечто среднее между апатией и анархизмом) или причины, из-за которых он подался в гангстеры. Так же как и у меня, у него были проблемы с отцом. Но я не ненавижу отца, сказал Мона Лиза. Он бил нас с братьями только потому, что его самого били французы. А может, и не только потому. Может, он и правда обычный мудак, а французы только все усугубили. Кто знает. Один мой дядя воевал с французами в Алжире. Его увели десантники, и отцу – он тогда был еще подростком – пришлось потом идти собирать то, что осталось от его брата, чтобы похоронить. Такое тебе всю жизнь испоганит. Потом ты испоганишь жизнь своим детям, а они – своим детям, и так далее.

Так если ты знаешь, что тебе испоганили жизнь, сказал я, может, пора остановиться.

Остановиться? Я останавливался. В школе я нормально учился. Я умею носить галстук и ходить по собеседованиям. У меня беглый французский. Я тут родился. Но я слышал, как менялись их голоса в телефонной трубке, видел их лица, когда они произносили мое имя – если до этого вообще доходило. Мусса. Это не французское имя, говорят они мне, можно подумать, они и на собеседование меня позвали только ради того, чтобы сказать мне это в лицо. Мне всего-то надо было сменить имя. Скажу честно, я примеривался к другим именам. Гаспар. Максим. Шарль. Но ничего не подходило. Все было не то. И тогда я подумал: я ходил в ваши школы, которые стали моими школами. Я выучил ваш язык, и теперь это мой язык. Я совсем не ощущаю себя арабом, кроме тех случаев, когда меня называют арабом. И вам что, этого мало? Мне теперь еще надо сменить имя, которое мне дали родители? И я понял, что на этом все не закончится. Им всегда будет мало. Они не уймутся, пока я не женюсь на женщине, похожей на них, не нарожаю им детей, которые будут больше похожи на них, чем на меня, пока не буду дружить только с ними. Им была нужна моя душа. А я не собирался им ее отдавать. Я мог стать стопроцентным французом, я мог остаться вонючим арабом, но я решил – буду стопроцентным гангстером.

Я записал нашу беседу в блокноте, Шеф пролистал его и швырнул им в меня. Я тебе что, за это говно плачу? За его любимые телепередачи и за его любимых музыкантов? За его идеальную женщину? За то, кем он хочет быть? Ты что, его биографию пишешь? Да кого это, блядь, волнует?

Он замолчал и злобно уставился на меня, а я покорно опустил взгляд, и мы с ним переждали молчаливую паузу, которой хватило бы, чтобы ответить на его риторический вопрос.

Чтобы к субботе все было сделано, наконец сказал Шеф. Тем вечером будет «Фантазия», а накануне состоится очень особенная вечеринка для ППЦ и многих других випов. Ему очень понравилось в «Раю». Очень. Он туда уже несколько раз наведался. А если ему понравилось в «Раю»…

Значит, ему понравится и то, что мы ему приготовили, засмеявшись, сказал Ронин.

Что приготовили? – спросил я.