Преданный

Ты протянул Моне Лизе лекарство. Много лекарства. Почти все, что было у тебя в карманах, потому что там каким-то образом завалялось еще несколько пакетиков. Ты был фокусником, который все время что-то выбрасывает, а потом снова и снова находит выброшенное у себя в карманах, а лекарство – белым кроликом, владеющим собственной магией. Пока Мона Лиза втягивал лекарство, Ронин и Лё Ков Бой хихикали, Бука и Коротышка посмеивались, Шеф потягивал кофе, а сам ты воспользовался случаем и тоже занюхал белую дорожку, которой не поделился с Моной Лизой. ЧТО ДЕЛАТЬ?

Я знаете о чем вспомнил? – сказал Ронин. О монахе, который в Сайгоне сжег себя заживо.

Мы не собираемся жечь его заживо, сказал Шеф.

А это идея! Хороший был бы урок алжирцам. Но я не об этом. Люди по всему миру оплакивали этого храброго, благородного монаха. Ушел он, так сказать, ярко, пусть даже это и была яркость импортного бензина. Левые СМИ свою работу сделали, засветили его во всех новостях, превратили в легенду. Ты же видел фотографии, друг мой? Человеческий факел!

Мона Лиза кивнул, глаза у него были полуприкрыты.

Все видели фотографии, продолжал Ронин. Какое зрелище! Особенно по телевизору. Но разумеется, левые СМИ не стали сообщать правду. Знаете, как все было на самом деле? Коммунисты накачали бедного монаха наркотой. Он с таким спокойным видом горел заживо, потому что уже был зомби.

Брехня! – сказал Мона Лиза, теперь глаза у него были широко открыты. Он был героем!

Он был пешкой в заговоре коммунистов.

Так, сказал Шеф, взглянув на часы. Он носил их циферблатом на внутренней стороне запястья, так же, наверное, носила часы и Смерть. Давайте уже закругляться.

Но ты, конечно, не торопись с ним, сказал Ронин.

Так ведь лекарство еще не подействовало, сказал я.

Что-то мне кажется, ты не хочешь этого делать, сказал Шеф.

Гномы перестали хихикать. Твои призраки загудели, зашаркали ногами и запели:

Quarante millions de bâtards
Et moi, et moi, et moi[17].

И внезапно до тебя дошел ответ на вопрос «ЧТО ДЕЛАТЬ?». Ответ все это время был у тебя под самым носом, был всегда, просто ты отказывался его понимать, всю твою жизнь, ну или по крайней мере с тех пор, когда Клод рассказывал тебе про стадию ультиматума, выбор «сделай или умри», перед которым-то, как ты только что понял, тебя и поставил Шеф. Как и многие хорошие ответы, ретроспективно он казался совсем очевидным, круглым, как колесо или ноль, из-за которых людям тоже случалось хлопать себя по лбу, говоря: и почему я об этом не подумал? Ты же проглядел этот ответ, отбросил его или проигнорировал, потому что он был слишком страшным, слишком прямым, слишком простым, – в том, что от тебя требовалось. Теперь же ответ прозвучал так оглушительно, словно сам Бог нарушил наконец свое молчание и с горных вершин, из-за облаков раздался Его голос.

Бог: Что делать?

Также Бог: Ничего!

И тут ты засмеялся. Наконец-то до тебя дошло! Ты так долго ждал, когда же Бог заговорит с тобой, и вот когда Он заговорил, то сказал: ничего! Ох, Боже мой, Боже, ну ты и хохмач! Самый первый человек с двумя сознаниями! Величайший на свете комик! Весь мир – комедийное шоу, а ты – тот самый придурок в первом ряду, об которого Господь все время шутит. Ничего! Тебя сотрясал звук, но без ярости, нутряной смех, исходивший из той же ямы, в которой была погребена твоя душа. Ничего! Ха! Теперь все глядели на тебя. Может быть, потому, что ты был весь наэлектризован, каждый волосок на твоем теле вытянулся в струнку, даже мелкая поросль в носу? Ох, Боже мой, Боже, прекрати, прошу тебя! Ну ты и шутканул! Ну и ржака! И, даже надавав себе пощечин, даже с горящими щеками, ты все равно слышал свой истерический смех, хотя есть и вероятность, что смеялся ты исторически.

Шутка-то была нестареющая.

Глава 18

Да и была ли она, разница между историей и истерией? Будь ты женщиной, мог бы сделать себе гистерэктомию, чтобы укротить истерическое исступление, но раз уж ты мужчина – раз уж все так говорят, – тебе остается разве что сделать себе историотомию. Шеф знал средство попроще. Он резко, с размаха, отвесил тебе пощечину – французы так любят раздавать оплеухи своим женщинам, да и вьетнамские мужчины тоже не прочь так залепить своим. Возьми себя в руки, сказал Шеф, который, конечно, выражался образно, но ты все равно прекратил смеяться и вцепился в себя, левой рукой в правый бицепс, в правой руке я по-прежнему держал молоток.

Давай заканчивай, сказал Шеф.

Ты посмотрел на Мону Лизу и вновь увидел лицо коммунистической шпионки, лежащей на столе в «кинотеатре», и окруживших ее полицейских. Это лицо тебя умоляло, но ты ничего не сделал, а надо было что-то сделать. Но теперь ситуация полностью поменялась, и с ней в самом деле пора было заканчивать.

Ты протянул Шефу молоток и сказал: нет.

Нет? – хором ахнули твои призраки. Ты выбрал все или ничего?

Лё Ков Бой присвистнул. Ой-ёй, сказал он. Ты в говне по уши.

Чего – нет? – спросил Шеф.

Ничего, ответил я, перефразируя или переосмысливая Бога. Я отказываюсь.