Преданный

И, впервые потягивая коктейль «Вина и стыд», ты с ним согласился, это действительно гадость, но какой еще мог быть вкус у такого сочетания? Несколько порций «Вины и стыда» – и назавтра ты ничего не вспомнишь, твоя голова превратится в кокос со срезанной верхушкой, куда можно будет вставить соломинку и, побулькивая, выпить тебе все мозги. С двойной дозой «Вины и стыда» – человеку с двумя сознаниями всегда нужно всего вдвойне – ты бродил по, ища Лану, но везде видел только официанток в сексапильных чонсамах до середины бедра да висевшие на стенах черно-белые фотографии девятнадцатого века: аристократ с загнутыми ногтями, каждый – длиной с лезвие ножа, одетые в национальные костюмы женщины с обнаженной грудью, старуха, курящая сигару толщиной с кукурузину. Это африканцы или азиаты? – спросила одна хихикающая юная особа другую. Не знаю, ответила другая, уткнув подбородок в макушку фарфорового будды. Но они прикольные.

Ты же глядел на живописное панно, занимавшее всю стену. Это было завораживающее, выполненное с фотографической точностью черно-белое изображение твоих полуголых соотечественников и соотечественниц посреди каучуковой плантации – все они были жилистые, грязные, в дырявых штанах и с повязками на головах, чтобы пот не заливал глаза. Они стояли на коленях спиной к художнику или к зрителю, устремив взгляды на идущую мимо них женщину в платье алого цвета, тесно облегающем ее невероятную фигуру. В отличие от всей остальной картины она была выписана яркими, пылающими красками, и в ней безошибочно угадывалась самая красивая женщина Франции, она же Катрин Денев. Как она оказалась на каучуковой плантации, знал один художник. Однако кое в чем панно все же недоставало фотографической точности: у Катрин Денев на платье не было пятен пота – ни под мышками, ни на ткани, прильнувшей к ее груди, а ведь даже самая красивая женщина Франции – и, следовательно, всего мира – должна потеть, как все люди. Но какая же в ней была магия, в Катрин Денев, да что там – в самой La France, и от одного ее вида ты впал в транс, из которого тебя вывело похлопывание по плечу. Это был Бон. Рядом с ним стояла стройная женщина в минималистичном микроминиюбочном одеянии, которое можно было назвать платьем с тем же успехом, с каким бикини можно назвать купальным костюмом. Ее хрупкая фигурка поразила тебя еще больше, чем формы Катрин Денев, – вошла заточкой под ребра, застыв в опасной близости от сердца и легких. Черная шелковая вуаль закрывала все, кроме ее карамельно-карих глаз. Рукой с длинными тонкими пальцами и гладкими, как вранье заядлого изменника, ногтями она отбросила с лица вуаль. Ты шагнул к ней, произнес ее имя, готовясь осыпать ее щеки bisous. Но она, взмахнув изящной рукой, отвесила тебе такую пощечину, что у тебя в глазах замелькали серпы и молоты, а звон в ушах заглушил даже гогот твоих неотлучных призраков, надрывавших бесплотные животики.

Ах ты, ублюдок, сказала Лана – с ударением на «ублюдок». Как давно я хотела это сделать.

Когда ты в последний раз видел Лану – в ее лос-анджелесской квартире, за пару часов до того, как ты убил Сонни, – вас с ней потряхивало электрикой диалектики, от Гегеля к Марксу, от Духа к Бытию, от Идеального к Материальному, от Разума к Телу, от Любви к Сексу. Она была как те запрещенные красные книжки, которые Ман тайком давал тебе почитать в учебной ячейке, начав с «Манифеста Коммунистической партии» и «Маленькой красной книжицы» Мао. Такие книги воспламеняли умы, бодрили тела и жгли руки тем, кто за них брался, они содержали тайное знание, которым, как ни парадоксально, можно было делиться со всеми. Ты знаешь, что хочешь этого, сказала тогда Лана. И я знаю. И ты взялся за нее. Оба вы стояли лицом к зеркальным дверям шкафа в ее спальне, оба – и актеры, и зрители. Вы смотрели на отражения друг друга, на взгляды друг друга в зеркале, где все виделось наоборот и оставалось понятным. Видя себя на этой зеркальной сцене, себя и не-себя в то же время, ты сделался твердым, как зеркало. И когда твое зеркало разбилось, ты утратил не только зрение, но и осязание, у тебя онемели все конечности, до самых кончиков пальцев. Вы рухнули, не разъединившись, внутри у нее – осколки твоего разбитого «я», она не открывала глаз, пока в ней оживал язык.

Ах ты, ублюдок, прошептала она с ударением на «ублюдок». Так и знала, что ты окажешься хорош.

Неужели Лана не помнила ту ночь? Или, напротив, помнила ее слишком хорошо? Спросить ее было не так-то просто, ведь с вами был не только Бон, но еще и Лоан, которая заняла для вас столик на втором этаже.

Какие у тебя красные щеки, сказала Лоан, увидев тебя. Тоже разволновался, наверное, когда увидел Лану!